Это был воистину год торжества просвещения, год многообещающей юности века, достойная отправная точка для будущего, год, когда люди широко раздвинули границы свободы. В двери стучалась эпоха технических чудес, посрамлявшая все рассуждения о возможном и невозможном. Человек уже послал сигналы по эфирным волнам через Ла-Манш, он укротил могучую Ниагару и заставил ее трудиться в ярме. Железнодорожные рельсы пролегли в тоннелях, насквозь пронизавших великие Скалистые горы. Америка – юный гигант – победила одряхлевшую Испанскую империю в войне, длившейся всего три месяца. Люди вслух рассуждали о воздушных кораблях, которые вот-вот полетят на Луну, о телефонах, готовых пробить бреши в туманных стенах между мирами…
Итак, стоял 1904 год. Что за новые чудеса он готовился явить человечеству?
В комнате густыми клубами плавал дым. Собственно, так тому и полагалось быть: комнаты, где принимаются действительно важные решения, всегда безбожно прокурены.
– Чертовы демократы, – ворчал Горовиц. – Готовы похерить все, за что мы сражались!
– Да уж, – отозвался Маркус Ханна, сенатор от штата Огайо. Он являлся официальным председателем республиканской партии, Горовиц же – ее теневым лидером. – Вы утверждаете очевидное. Однако что мы имеем?
– Черт бы побрал этого коммуниста, этого анархиста, свинтуса этого! – продолжал клокотать Горовиц. – И какого рожна ему понадобилось застрелить Тедди? Тедди, мать его, сейчас нам был бы нужен, как никогда!
Леви Горовиц в кругу немногочисленных друзей и близких политических единомышленников именовавшийся 'Легги', то есть 'Долговязым', на самом деле был невысок ростом и тучен. На публике его видели редко, а когда видели, то неизменно с изжеванной сигарой в зубах. Скоро уже двадцать лет как Легги являлся незримой силой за спиной республиканцев – с самого 1884 года, когда с помощью тщательно отобранных и хорошо оплаченных репортеров он продвинул своего кандидата, Джимми Блэйна, в верхушку партии вместо Честера Артура.
При этом Горовиц с горечью понимал, что ему самому вершин официальной власти не видать никогда. Его нипочем не изберут – ни в этом столетии, ни в следующем. Евреев не принято избирать на высокие посты. Даже в Америке, наиболее просвещенной державе этого мира. Что ж, Горовиц успешно приспособился к существующему порядку вещей. Генералы и президенты исправно плясали под его дудку, и началось это не вчера.
– Так или иначе, Рузвельта уже не вернешь. Над покойничком шесть футов земли, – заметил Ханна. Впрочем, по его личному убеждению, республиканской партии от Рузвельта и прежде проку было немного. Уж больно ненадежен был паршивый ковбой, делавший слишком много ошибок. Стоит ли, однако, плохо говорить о герое войны, к тому же покойном?…
Ханна давно и прочно усвоил: не стоит. И он сказал:
– Лучше подберем кого-нибудь другого!
– Чертов анархист, – не унимался Горовиц. – Черт бы его побрал с потрохами!
– Уже побрал, – сказал Ханна. – Довольно об этом. Кто у нас остается?
– Чертов Брайан, чтоб ему…
– За Брайаном массы, – заметил Ханна.
– Свиное стадо! – Горовиц выплюнул сигару и растер ее ногой по полу. – Все они просто стадо свиней.
Именно такова была в кратком изложении проблема, стоявшая перед республиканской партией. Погиб Теодор Рузвельт, сраженный пулей свихнувшегося от наркотиков анархиста, и кто вышел на первый план? Уильям Дженнингс Брайан с его популистскими речами, рассчитанными на последнее быдло. При этом Брайан был совершенно неутомим: знай, носился туда-сюда по стране, перескакивая с поезда на поезд и не пропуская ни единого занюханного городишки. Он рассуждал об американском империализме как о чем-то вполне скверном. Он спрашивал слушателей, видели ли они хоть одним глазом ту 'полную чашу', что обещал им Мак-Кинли. Дикция у него была великолепная, обещания сыпались как из дырявого мешка. Брайан успешно очаровывал людей – и пожинал щедрый урожай голосов. Даже Горовиц признавал, что в умении повести за собой к сияющим вершинам со стариной Брайаном трудно было тягаться. Златоуст, да еще при павлиньем хвосте. Чего стоили его фразы об 'Америке, распятой на золотом кресте' или о 'лемехах мира'!
Был бы он при этом еще и республиканцем, то бишь истинным патриотом, цены б ему не было. Увы, Брайан был демократом. То есть лишь немногим отличался от коммуниста. Или даже от чего похуже.
– Вот вам мое мнение, – сказал Ханна. – Надо продвигать Джона Хэя.
– Выставить Хэя против Уильяма Дженнингса Брайана?… – Горовиц отмахнулся от предложения, точно от плохой шутки, и вытащил из жилетного кармашка еще одну мятую сигару. – Да вы смеетесь. Брайан его сомнет, как страничку из прошлогоднего каталога распродаж. После чего им же и подотрется…
– Тогда, может быть, Хендерсона?
– Ни единого шанса. Никому из этих стариков против Брайана не выстоять. Нужна какая-нибудь новая кандидатура.
– Кто же, по-вашему?
– Вундеркинд, – объявил Горовиц. – Любимец Америки, маэстро электричества. – Ханна недоуменно моргнул, и Горовиц добавил: – Волшебник парка Менло…
– Вы говорите об… – Ханна аж задохнулся, – об Эдисоне?
Горовиц вытащил из саквояжа газету и бросил на стол.
– Он по крайней мере не дешевка, – сказал Горовиц. – От чего бы ему не попробовать стать президентом?
– Но… он же совсем не разбирается в политике…
Горовиц зажег сигару, глубоко затянулся и выпустил густое облако дыма.
– Оно даже и к лучшему, – проговорил он с улыбкой.
– Нет, – сказал Эдисон. – У меня другой работы полно. Даже слушать вас не желаю!
Он был уже далеко не вундеркиндом; как-никак, ему исполнилось пятьдесят пять лет. Только в глазах по-прежнему светилась неуемная энергия мальчишки, играючи познающего мир. И смотрел он на своих собеседников, как мальчишка, который тяготится наскучившим разговором и только ждет, как бы удрать играть во двор. Стильный габардиновый пиджак на нем был измят, точно он в нем спал, галстук небрежно повязан и успел съехать набок.
