но в других ситуациях ветер действовал тайно или против моей воли.
Ощущать все это было странно, но вовсе не так плохо, как я себе представлял. Все было почти так, будто я застыл, как пауки — не против своей воли, но просто потому, что чувствовал, что не могу двинуться и даже громко подумать, чтобы не нарушить внутренний контакт ветра при координации моего тела. Я вынужден был стать каким-то душевным зародышем, как можно меньше и незначительнее.
Самым главным при этом было то, что сам я проявлял к этому добрую волю и все это меня не пугало. Я не особенно любил ветер, но это и не было нужно, если знаешь, что находишься с ним по одну сторону баррикады. Во мне все еще не улегся страх, что он сможет «овладеть» мной, но он уже достаточно притерся — ведь мы слишком долго жили вместе, чтобы находиться в состоянии войны.
Я холодно смотрел глазами, движения которых уже не контролировал. Я видел четырех пауков. Один был мертв. Значит, сзади было еще три. Я уже не мог вспомнить, какой из них был ближе всего, но, вероятно, это был один из тех, кого я не мог видеть.
Рядом со мной Майкл сполз на землю. Он лежал совсем тихо; его тело свернулось у моих ног.
Когда я привык к новой ситуации, у меня возникло неуютное чувство, что все, что мы делали, лишь отодвигало неизбежное. Едва ли можно было ожидать, что Майкл или Мерседа в обозримое время отдохнут настолько, чтобы встать и убить пауков, и даже если бы это было возможно, скорее пауки осилили бы нас, чем мы их. Я спрашивал себя, каков галактический рекорд длительности игры на флейте и настолько ли выше, чем моя собственная, способность ветра использовать мое тело, чтобы нам удалось побить этот рекорд.
Вероятно, нет, решил я. У ветра сейчас больше дел, чем просто осторожно управлять моей вегетативной нервной системой. Если он вынужден полностью контролировать мое тело, то его способность была лишь немного выше моей. Но ведь должна же быть возможность, чтобы я взял его роль точно так же, как он мою!
Я только не знал, с чего начать.
Нам не оставалось ничего, кроме как ждать помощи, даже если у нас не было никаких причин предполагать, что мы сможем ее получить в ближайшем будущем. Несомненно, местные жители вернутся. Но
Ночная тьма наступила быстро, как обычно, и отняла у нас ничтожное утешение видеть неподвижного врага. Даже матово-красные угли костра погасли, и мы сидели в абсолютной темноте.
Но музыка флейты продолжала звучать.
Я начинал ее ненавидеть.
Во мне снова поднимался страх. Казалось, мое чувство времени нарушилось. Логика подсказывала мне, что, должно быть, прошло больше времени, чем я фактически «пережил», и все же время казалось мне слишком медленным. Было очень неприятно, что темнота украла все мои чувства. Не потому, что я больше ничего не ощущал. Меня беспокоило чувство, что я не мог
Я знал, что опасность была в страхе. Страх овладевал не только разумом, но и телом. В своей высшей точке он мог отнять сознание, остановить сердце… И тогда ветер уже не сможет контролировать мое тело. И мы оба умрем. В туманности Альциона я должен был потерять сознание, прежде чем ветер мог вмешаться, так как я был парализован ужасом, и ветру было бы не справиться с моим телом, пока мое воображение питало его страхом.
Если я позволю страху овладеть мною, произойдет что-то ужасное.
Я боролся.
Бок о бок с ветром мы боролись против обстоятельств и против нашей собственной слабости. Если ветер и оказывал мне какую-то активную помощь, то я этого не замечал. Если я каким-то образом помогал ветру, то это происходило как бессознательный акт воли. Но даже если каждый из нас боролся сам за себя, влияние одного на другого было большим. Это сплачивало нас теснее, чем мы достигли бы этого когда-либо разумными разговорами. Мы сплавились отчаянием и смертельным страхом.
Когда я раньше размышлял о ветре, было часто появлявшееся логические опасение, что телесная смерть была возможна только для меня. Он же мог бы просто перейти к новому хозяину. Я всегда был обеспокоен тем, что он обращается с моей жизнью легкомысленнее, чем я сам. В ту ночь я понял, что был неправ. Пока он жил в моем мозгу, ему — как и мне — грозила смерть. Он мог иметь девять жизней кошки, но жил всегда только одну. Приспособившись к моему мозгу, чтобы жить в нем, он стал совершенно человечным, если этот процесс не был и обратным. В природе вещей было заложено, что он умрет со мной, если умру я. Это я открыл, когда мы вместе боролись в джунглях.
После этого я долго не мог отделиться от ветра. То мгновение было поворотным пунктом в истории моего собственного отчуждения.
Я знал, что если мы выживем, я уже никогда не стану прежним.
Я победил свой страх.
Музыка продолжала звучать, и у нас было достаточно стойкости и решимости, чтобы играть либо пока не свалимся, либо пока на пауков не перестанут действовать гипнотические чары.
Постепенно мы начали тосковать по утру. Это была осмысленная цель. Мы знали, что завтра будем вынуждены играть целый день и ждать вечера, но это ничего не меняло. Мы могли править только к ближайшей цели, которую сами ставили перед собой. Бессмысленно думать о бесконечном или безграничном. Совершенно определенно, проблема была конечна и ограничена.
Ночь на Чао Фрии, конечно, не такая длинная, как на большинстве других планет, с которыми я познакомился за годы моих странствий с Лапторном, и так как мое чувство времени было нарушено, она прошла для меня даже еще быстрее. Мне кажется, на те другие миры наша коллективная ментальная сила не подействовала бы. Утренние сумерки придали нам новые силы. Благословение снова видеть что-то, даже если мы и до этого знали, что увидим. Наша надежда выросла.
Дополнительный квант надежды мог вполне даже спасти наши жизни.
Через несколько минут после наступления утра Майкл опять пришел в себя и тяжело откатился от моих ног. Он не вставал. Видимо, вспомнил о пауках и остался лежать, открыв глаза. Я был рад, что с ним все хорошо.
Мерседа проснулась тоже. Прежде чем она успела открыть глаза, Майкл схватил ее за руку и что-то сказал. Она поняла и не проявила ни следа паники, но не ответила и осталась спокойно лежать. Криптоарахниды лишь коротко шевельнулись.
Когда Майкл повернул голову, чтобы поговорить с Мерседой, я уже не мог видеть его лица. Поэтому я не знал, каким было его выражение. Что он мог подумать, когда проснулся и узнал, что я наигрываю что-то на его флейте паукам, а они всю ночь находятся в трансе!
Полагаю, Майкл собирался с силами. Конечно, он попытался бы, если бы был в состоянии, что-то сделать. Но что это было бы, не знаю. Он знал пауков лучше меня и, возможно, смог бы убивать их, не позволяя им освобождаться от транса, как они делали это до меня. Нельзя исключить также, что он намеревался убежать с Мерседой в лес, чтобы спасти себя и сестру. Я бы не упрекнул его за это. Вполне могло случиться, что подобным образом повел бы себя и я.
Но Майклу не понадобились его силы.
Как раз, когда я заметил в жалобных каденциях, что наигрывал ветер, первое замедление, сквозь сумрачное пурпурное утро ударил световой луч, и один из пауков был охвачен огнем. Я был ослеплен и не смог отчетливо видеть того, что происходило следом за этим, но заметил, что луч заколебался, и пауки очнулись от своего оцепенения.
Они двинулись вперед, но у них уже не было шансов. Огненный луч лазера прервался только раз, когда Данель направлял его на место позади нас. Потом он сжег троих, что были за нашей спиной.
В течение трех или четырех секунд они все были охвачены пламенем. Это было прекрасное достижение в искусстве стрельбы.
Вдруг мое тело снова стало принадлежать мне, и я обернулся, чтобы убедиться, что никакой опасности больше нет. Потом я опять порывисто повернулся назад, чтобы посмотреть на Данеля.
Все происходило слишком быстро. Я рухнул. В падении я еще успел заметить, что от деревьев к
