ожидал этого.
– Папенька! Па. пенька! – закричал он ему вслед, рыдая, – простите меня! – И схватив руку отца, он прижался к ней губами и заплакал» (Л. Н. Толстой. «Война и мир». Т. 5. С. 66)
Отцовская мягкость, выглядящая как слабость, оказалась более действенным средством воспитания, чем вполне естественные в данной ситуации вспышка гнева или нудные нравоучения.
Для Достоевского отцовство – первооснова всякой общественной власти и одновременно – самая интимная потребность личности. В одном из черновых набросков к предполагавшейся переработке повести «Двойник» г-н Голядкин думает: «Как можно быть без отца, я не могу не принять кого-нибудь за отца» (Т. 1. С. 436).[12] Защитник Дмитрия Карамазова Фетюкович говорит, что «настоящий отец» – это великое слово и «страшно великая идея», однако эта идея не всегда материализуется, иной отец, как Федор Павлович Карамазов, больше «похож на беду».
На мой взгляд, самый глубокий психологический анализ отношений отца и сына Достоевский дал в «Подростке». Устами Версилова писатель говорит, что неблагополучное отцовство катастрофически сказывается на судьбе детей: «…Есть дети, уже с детства задумывающиеся над своей семьей, оскорбленные неблагообразием отцов своих и среды своей» (Т. 13. С. 373). «Они уже с детства начинают понимать беспорядочность и случайность основ всей их жизни, отсутствие в ней благородного и красивого великого уважаемого родового предания и всего прочего, что найдешь только в высшем незыблемом слое людей» (Там же. С. 144).
Неудовлетворительное отцовство травмирует обе стороны отношения. На одном полюсе стоит одинокий Подросток, мечтающий об отце, который его бросил и не признает, но тем не менее бесконечно ему нужен. «Каждая мечта моя, с самого детства, отзывалась им: витала около него, сводилась на него в окончательном результате. Я не знаю, ненавидел или любил я его, но он наполнял собою все мое будущее, все расчеты мои на жизнь…» (Там же. С. 16). На другом – столь же одинокий Версилов, который с трудом находит в себе силы откровенно поговорить с собственным сыном. «А прежде, прежде что бы я мог тебе сказать? Теперь я вижу твой взгляд на мне и знаю, что на меня смотрит мой сын; а я ведь даже вчера еще не мог поверить, что буду когда-нибудь, как сегодня, сидеть и говорить с моим мальчиком» (Там же. С. 373). Несостоявшееся отцовство – одновременно социальная и личная драма.
Из этого беглого очерка видно, что русская классическая литература отнюдь не является апофеозом гегемонной маскулиности. Сняв фигуру отца с величественного пьедестала, она приоткрывает его человеческие слабости и педагогическую неумелость, которые в интимной среде проявляются ярче, чем в официальных отношениях. Даже говоря о заведомо отрицательных типах, русская литература вызывает к ним не ненависть, а жалость. Может быть, именно в этом и заключается ее сила?
Поскольку отцовство привычно нормативно ассоциируется с властью, люди склонны видеть в нем нечто монолитное и монологическое. «…Случайность современного русского семейства, по-моему, состоит в утрате современными отцами всякой общей идеи в отношении к своим семействам, общей для всех отцов, связующей их между собой, в которую они бы сами верили и научили бы так верить детей своих, передали бы им эту веру в жизнь» – писал Достоевский (Т. 23. С. 27). Но где и когда существовала такая общая идея, и в чем именно она состояла? Не исключено, что именно аморфность «идеи отцовства» побуждает мужчин индивидуализировать свои отцовские практики, делая взаимоотношения с детьми откровенно проблемными, но зато более разнообразными и гибкими.
В какой-то степени это касается и материнства. В ценностной символике России материнство занимает особое место – представление о России как о матери, особая роль Божьей матери для православного сознания и т. д. Но воплотились ли эти идеи в классической русской литературе? Галина Брандт в этом сомневается (см.: Брандт, 2006).
По словам Брандт, «блестящая вереница женских образов от Татьяны Лариной до трех сестер представляет собой один из самых мощных нарративов всей русской культуры. Жертвенность, готовность к духовному подвигу, глубина чувств, простота и ясность мысли, наконец, красота душевная, духовная, физическая – все это „русская женщина“, но все эти замечательные качества проявляются в ней на литературном пространстве не как в матери, а как в любящей и/или страдающей в „отсутствие любви и смерти“ женщине. Матери, конечно, в русском романе присутствуют, и в немалом количестве, но не этими образами… фундирована символика „русской женщины“». Русские классики воспевали не столько материнство, сколько женственность, во всем объемном ее значении – от физической привлекательности до нравственного совершенства. Не случайно едва ли не апофеозом развития женской темы в русской литературе XIX века стали тургеневские девушки. Есть хотя бы одно описание матери, которое по силе воздействия было бы равным тургеневским героиням? Даже у Толстого, который постоянно апеллировал к материнству как основному назначению женщины, это главное призвание женщины оказывается вытесненным на обочину авторского внимания. Из центральных образов толстовских матерей самый «прописанный» – Долли, но он не стратегический, «не обладает должной энергетикой. В трагической истории Анны Карениной материнство присутствует скорее как императив, в фокусе внимания отношения с двумя мужчинами. И вся прелесть Анны – автор буквально заражает читателя своим откровенным любованием ее блестящих глаз, черных завивающихся волос, полных рук – прелесть совсем не материнская».
На мой взгляд, здесь есть серьезная проблема. Для определения специфики «русского» отцовства и материнства нужны обстоятельные сравнительные исследования, причем сравнивать нужно не столько ходячие стереотипы и художественные образы, сколько конкретные родительские практики, с учетом того, кто (мужчины или женщины, родители или дети) и в каком контексте их описывает. Сегодня я таких исследований не знаю.
3. Социальные проблемы современного отцовства
Изменения в характере отцовства – один из аспектов эволюции мужского семейного статуса. Выше, в главе третьей, я уже говорил об изменениях гендерной структуры семьи. Как это сказывается на ее социально-педагогических функциях, и какую роль в их осуществлении играет отец? Начнем с западных стран, где эти тенденции проявились раньше, чем в России.
Возникшие или обострившиеся в ХХ в. социальные проблемы, от которых зависят исторические судьбы отцовства, обусловлены целым рядом глобальных процессов: снижением рождаемости, ослаблением института брака, уменьшением потребности в семье и в отцовстве, ростом числа холостяков, неуверенностью мужчин в собственном отцовстве, повышением требований к качеству отцовства, изменением критериев «хорошего» и «плохого» отцовства, усилением критического отношения к отцовским практикам в семье и на макросоциальном уровне (например, в СМИ).
В зеркале социальной статистики ярче всего отражается рост нестабильности брака и связанной с ним безотцовщины. По данным статистического департамента Еврокомиссии (Евростат), в 2004 г. в Евросоюзе число заключенных браков составило 4,8 на 1 000 человек населения, а число разводов – 2,1. Каждый третий ребенок в ЕС рождается вне брака (Демоскоп Weekly. № 247–248. 22 мая – 4 июня 2006).
Сходные тенденции наблюдаются в США и в Канаде. В Канаде доля детей, рожденных в браке, уменьшилась между 1983–1984 и 1997–1998 гг., с 85 до 69 %; все больше канадцев предпочитают законному браку незарегистрованный союз: доля детей, рожденных в таких парах, выросла с 9 до 22 %.
Наличие общих тенденций не исключает существенных различий между странами (Andersson, 2002; Kiernan, 2004). В США очень велика доля детей, рожденных одинокими матерями, а также вероятность для детей пережить развод своих родителей и жить в приемных семьях. В Европе большинство детей рождается в браке или как-то иначе оформленном союзе и проводит все свое детство с обоими родителями, но в
