– Не смей на него смотреть! Мать моих детей этой мерзости видеть не должна!
– Ты же сам меня сюда притащил, чтобы я смотрела…
– Я притащил тебя, чтобы ты смотрела, как я убью в твоем присутствии твоего любовника! А вовсе не для того, чтобы ты рассматривала в моём присутствии его гениталии! Вот когда я их ему отрежу – тогда можешь разглядывать их сколько захочешь, дрянь!..
Пожалуй, это будет похуже, чем паяльная лампа, с тоской подумал Акока.
– Ахо, но я действительно не знаю, кто это такой. И почему ты вообще связал его со мной – непонятно.
– Очень интересно! Может, скажешь, ты не ездила на этой машине утром на рынок?
– Ездила. И привезла полный багажник продуктов.
– Вот!!!
– Что вот?
– Ты занималась с ним любовью здесь, в багажнике, прямо среди продуктов, которыми собралась кормить своих детей, женщина! Да ещё в наручниках! А потом пришёл я, и ты захлопнула багажник, чтобы скрыть следы преступления! И после этого ты будешь говорить мне, что ты – не шлюха? Где ты его подцепила, блядская твоя натура?!. На базаре? Это паршивый торгаш?.. Базарный жигало?.. Ты будешь отвечать или нет?
– Сеньор комиссар, – подал голос Акока. – Не стреляйте, Христа ради. Я вам всё объясню.
– Что ты мне объяснишь, выродок? Я вообще не с тобой разговариваю. Лежи и молчи. Твоя песенка спета. Ты больше никогда не будешь бесчестить честных маньянских женщин!
Угораздил же меня бог с моим умом и талантом родиться в Маньяне, где мужья ревнивы, как обезьяны, подумал Акока. Да он же невменяем, как наркоман какой-нибудь. А еще полицейский комиссар!..
– Сеньор комиссар, я залез к вам в багажник сам, клянусь! Я работал на дона Фелипе Ольварру и был кандидатом в его secretario, но он приговорил меня к лютой смерти и запер в погребе, а я бежал!.. Я разбил доски двери бидоном, в котором мне принесли баланду, вылез наружу и увидел вашу машину. Это был единственный шанс сбежать из долины. Вы же знаете, оттуда нет другого пути, сеньор комиссар! Вы знаете, что он грозился со мною сделать? Вы вздрогнете, когда узнаете! Он собирался меня опалить паяльной лампой, как чумную свинью…
Посседа думал целую минуту прежде чем опустил ружьё.
– Мне можно вылезти, сеньор комиссар? – заискивающим тоном спросил Акока.
– А что ты такого натворил, что Дон посадил тебя в погреб?
– Эта его дурацкая подозрительность, сеньор комиссар… вы же знаете старого хрена… У него secretarios мрут как мухи, сеньор комиссар!.. Он и про вас мне говорил, ушлый парень этот комиссар, говорил, с ним ухо надо держать востро, как только я получу от него всё, что мне нужно, мы его уберём, так и говорил, сеньор комиссар!.. Скормим крокодилам…
Тут комиссар вздрогнул и отошёл от багажника… Акока блефовал, но попал в самую точку. Крокодилы показались комиссару невероятно убедительным аргументом. После недавнего разговора с Фелипе Ольваррой крокодилы и Фелипе Ольварра связались в его мутном мозгу одной логической цепочкой и стали как близнецы-братья.
– Так в чём же таком он тебя подозревал, если намеревался тебе доставить такие неприятности? – спросил Посседа.
– Вы будете смеяться, сеньор комиссар…
– Не буду я смеяться. Мне уже давно не смешно.
– Вы не поверите, сеньор комиссар…
– Поверю. Я уже давно ничему не удивляюсь.
– Старый хрен совсем выжил из ума. Вздумал приревновать меня к жене, к этой почтенной старушенции…
– Вылезай, – велел комиссар, переломил ствол ружья и вынул патроны. – Надо же, каких только идиотов не рождает земля маньянская…
Акока вылез на свет божий и встал рядом с машиной, нетвердо держась на ногах, всё ещё слабо повинующихся своему хозяину. Бетина с интересом рассматривала длинный и тонкий член молодого человека, но супруга её эти пустяки, по-видимому, более не волновали.
Как не взволновал тот печальный факт, что никакой жены у дона Фелипе нет вот уже два года.
Глава 22. Авторитет – дело наживное
Кому в этот день действительно не повезло, так это Лопесу-двурушнику. После доверительной беседы с Бермудесом банкир в качестве носителя информации был совершенно бесполезен. Он ловил ртом воздух, время от времени икал и не отвечал ни на один вопрос. Поскольку никаких денег в машине, в которой его привезли, не обнаружилось, Ольварра понял, что может про них забыть. Ну, может, не навсегда, а до тех пор, пока с помощью хозяев комиссара он не найдёт управу на наглого Бермудеса и сможет предъявить ему счёт, к которому без зазрения совести припишет свои кровные десять лимонов. С процентами, sin duda.[20]
Потратив впустую почти час, хефе распорядился привязать бедолагу за одну ногу – к бетонному столбу электропередачи, а за другую – к плугу трактора, на котором один из долинных индейцев неподалеку от дома-айсберга распахивал под кукурузу своё небольшое поле.
Ольварра сам уселся за рычаги. Тут к Лопесу на время вернулось сознание. Он заплакал и попросил не лишать его жизни. Но Ольварру уже было не остановить. Когда ноги банкира стали расходиться в разные стороны, он обмочился. В паху у него что-то лопнуло, ноги вытянулись в прямую линию, и он заорал страшно и тоскливо, и орал, не переставая, до самой смерти.
А до смерти ему было ещё ох как далеко, потому что замурзанная конопляная веревка, которой он был привязан к трактору, взяла и оборвалась. Ольварра что-то свирепо крикнул, и Касильдо, уже вовсю проклинавший свою мягкотелость, хитрожопость и прочий букет человеческих качеств, заставивший его сжалиться над Эриберто Акокой, бросился к трактору, вытащил откуда-то моток ржавой проволоки и привязал ею Лопеса, вернее, не Лопеса, а орущую безумную субстанцию, когда-то по какому-то недоразумению называвшуюся этим человеческим именем.
Дон Фелипе нажал на рычаги, субстанция приподнялась над землей, и левая нога, чмокнув, отделилась от туловища. То, что осталось, запрыгало в судорогах, окропляя землю фонтанами крови, и вскоре затихло. Откуда-то прибежала синяя от голода собака и стала с жадностью лизать мокрую землю.
Ольварра вылез из трактора, велел Касильдо прибраться и, стараясь не глядеть на изуродованные останки, удалился в сторону дома. Закон маньянских гор обязывал его ещё и помочиться на труп предателя, но он побоялся, что, отвыкнув от вида развороченного человеческого мяса, облюётся на глазах у sicarios, смотревших теперь на него с трепетом и любовью: ком гнусной желчи и так уже подступил к самому его горлу. Или разволнуется до того, что моча по-стариковски застрянет где-нибудь между простатой и прямой кишкой, и ни капли благородной жидкости наружу не просочится. Тоже не дело.
Злоба так и кипела в нем, но это было как раз то, что ему было нужно в данный момент. Пришло время действовать. Ольварре брошен вызов. Он, можно сказать, на крючке у негодяя Бермудеса. Глазами этого торговца шмалью за действиями дона Фелипе теперь наблюдает, можно сказать, вся страна Маньяна. Всё это жрущее, курящее, пердящее, испаноговорящее стадище человеческое смотрит теперь на дона Фелипе, дивится: сдастся он, встанет на колени перед нахрапистой гнидой, доказав всем, что он – никчемный старик, не достойный более никакого уважения, или же он не сдастся и на колени не встанет, а даст-таки зарвавшимся горлопанам достойный маньянского мужчины отпор?..
Да, так вот все на него и смотрят, будто он – паршивая стриптизёрша на подиуме и уже избавился от лифчика, а к трусам еще только протянул трепетную длань. Смотрит маньянская полиция, жравшая с его ладони столько лет, что папиллярные линии кормильца изучила как меню. Смотрит пограничная стража, купленная-перекупленная им столько раз, что одно только звучание фамилии Ольварра у чинов от comandante и выше уже вызывает повышенное выделение слюны и желудочного сока. Смотрит трудовое крестьянство, населяющее его долину: а ну-тка даст слабину дон Фелипе, грозный и могущественный хефе, великий и ужасный властитель жизней человеческих, ну-тка жидко обделается он от дешёвого наезда, стушуется и запищит, прося пощады… То-то праздник придёт в долину! И выстроится тогда в живую очередь трудовое крестьянство, чтобы смачно плюнуть в седую шевелюру своего многолетнего
