вытекающей из критериальности деятельности. Ученый — это ученый. Судья — это судья. Художник — это художник. Прекрасное не обязано быть истинным и справедливым. И так далее.
В этом смысле профессиональная этика крайне проблематична. Ученый считает, что у него есть одна-единственная задача: добыть истину о предмете. И что методы, которыми он добывает истину, делятся только на эффективные и неэффективные. Любое же другое деление означает вторжение в его гносеологическую сферу неких посторонних соображений. Сегодня, говорит ученый, вы станете навязывать мне этические соображения. Завтра — идеологические. В итоге вы займетесь новой разновидностью инквизиции.
Что говорил по этому поводу доктор Менгеле, экспериментировавший в фашистских концлагерях над узниками? Он говорил, что он ученый. Что он добывал некое знание о человеке, используя экспериментальные методы. Что его экспериментальный материал все равно был бросовым (люди, находящиеся в лагерях смерти, подлежали уничтожению). Что тем самым он придал какой-то смысл мучительному существованию этих людей. Они все равно бы умерли. Без всякого блага для человечества. А так они умерли, принеся человечеству новые знания, а значит, и новые возможности.
«Этот человек был обречен, — говорил доктор Менгеле. — И он погиб бы все равно. Мера зла была бы та же самая, и она определялась не мною… Но я клал на другую чашу весов некое добро. Данный человек погибал, а полученные знания могли бы спасти потом тысячи больных. Как вы смеете осуждать меня за это?» Но ведь его осуждали. А он и ему подобные не склоняли головы, а требовали объяснений. «Почему, — спрашивали они, — вы не осуждаете тех, кто делал ядерное оружие? Или химическое оружие? Ведь определенные газы могут использоваться только для уничтожения людей. Другого смысла их исследования не имеют».
Разделение всего на истинное, справедливое и прекрасное — эффективно и одновременно чудовищно. Оно лежит в основе тысячелетий человеческого прогресса. И оно же может погубить человечество. Человечество постепенно это осознает. Оно осознает, что не может беспредельно раскрепощать обособленное от всего остального познающее начало. Что это начало должно быть поставлено в какие-то рамки. Даже тогда, когда речь идет об отношениях между исследователем и природным объектом. Как минимум, этот исследователь своими исследованиями не должен истребить всю природу ради понимания ее сути. А он вас спросит: «Почему это, собственно, я не должен ее истребить?»
Вы ответите, что он сам и его собратья являются природными существами. И что истребление природы ради познания убьет человечество, которому это познание призвано служить. А он вам ответит, что познание служит не человечеству, а истине. И, строго говоря, будет прав. Он будет прав по отношению к самой фундаментальной процедуре, разделившей все на эти слагаемые. И он вам скажет, что, наверное, надо делить иначе. Но поскольку никто не знает, как, а этот метод разделения освящен веками и тысячелетиями, то вы должны отойти в сторону и не вмешиваться. А когда-нибудь сформируется новая структуризация этого самого «всего». И он, ученый, будет тогда иначе себя вести.
Вопрос этот настолько масштабен и актуален, что попытка обсуждать его в исследовании, имеющем вполне отчетливые прикладные рамки, вряд ли уместна. Такой вопрос можно только зафиксировать. И использовать для прояснения существа нашей конкретной исследовательской ситуации. Существо же это состоит в следующем (рис. 9).
Итак, есть исследователь (элемент А) и исследуемое (элемент Б). Есть два типа отношений между А и Б. В рамках первого типа отношений исследователь связан одним обязательством — раскрыть истину об исследуемом. В рамках второго типа отношений у исследователя есть другие обязательства перед исследуемым. А также перед самим собой. И так далее. Что это за обязательства? И как они могут быть классифицированы?
Рис. 9
Тут все зависит от предмета. Одно дело, если предметом являются газовые испарения или минералы. Но если предметом становятся не камни, не крысы, а люди? Там, где предмет — люди, уже «совсем нельзя» ограничиваться лишь обязательствами первого типа, хотя они носят неснимаемый характер.
Если предмет исследования — люди, появляются другие обязательства. Да и вообще коллизия предмета перестает иметь абсолютный характер. Хорошо, если исследователь вы, а объект исследования про это не знает. Или не может с вами каким-то образом поступать, оказывая обратное воздействие на ваше исследование. Только тогда он объект! А если он может это сделать?
Тогда возникает другая сущностная (если хотите, гносеологическая) коллизия. У вас уже есть не отношения между субъектом и объектом, а отношения между двумя субъектами. Это отношения совершенно другого типа. Вся процедура исследования перестает быть наукой. Она превращается в аналитику игры. В нашем случае — аналитику элитной игры (рис. 10).
Рис. 10
Итак, мы видим, что наш метод предполагает не только обычные конфликтные отношения между этикой и гносеологией, но й более сложные отношения. При которых исследуемое оказывает огромное давление на исследователя, ибо ведет встречную рефлексивную процедуру. Это обстоятельство трансформирует связи между этикой и гносеологией. Гносеология становится частью этики. А этика — частью гносеологии.
Насколько важны все эти утверждения для достижения прикладных результатов? Мне кажется, что они носят принципиальный характер.
Прежде всего, они делят саму этику на две части.
Одна из них — это, так сказать, нормальная этика. В рамках этой этики исследователь должен быть регламентирован с точки зрения правил вопрошания исследуемого.
Но есть и обратная процедура. Когда исследуемое (если оно носит столь высокосубъектный характер) имеет право задавать вопросы исследующему. Это право на вопросы абсолютно абстрактно. И в этом своем абстрактном качестве оно равносильно обязательности вопроса, который исследователь задает самому себе: «Кто ты такой, чтобы это исследовать?»
«Кто ты такой?» — это вопрос о роли, о позиционировании, о месте и о многом другом.
В пределе этот вопрос сразу же выводит за рамки изначального расчленения на гносеологию, этику и эстетику. Исследуемое настолько субъектно, что имеет в каком-то смысле право на статус таинственного. И в этом смысле оно сразу становится Сфинксом. А исследующий — Эдипом. В коллизию возвращается тот самый миф, который старательно изгонялся. Ведь именно ради такого изгнания мифа осуществлялось само расчленение на гносеологию, этику и эстетику. И вот теперь исследуемое задает вопрос: «Кто ты такой? Каково твое имя?»
Вопрос об имени превращает этику в метафизику. В принципе этика не требует ни религии, ни тем более метафизики. Человек может быть нравственным и не верить ни в бога, ни в высшие («эгрегориальные») силы. Но как только встает вопрос об имени, светская этика оказывается бессильна дать ответ на этот вопрос и тем самым она, желая дать ответ, должна адресоваться к метафизике и в каком-то смысле становиться ею. А поскольку мы не хотим подобного превращения, ибо оно полностью затмит собою искомые прикладные результаты, то мы будем говорить о метафизической этике, экзистенциальной этике и так далее. И это первый тип этики, сопрягающий исследующего и исследуемое.
Второй тип этики (профессиональная этика в узком смысле слова) уже регламентирует более привычные вещи. Собственно обязательства исследующего по отношению к исследуемому. Впрочем, как мы увидим, и эти обязательства носят глубоко ненормативный характер. Но мне сначала хотелось бы обсудить все-таки первый (и наиболее сложный) тип этики. Я называю ее этикой самоопределения (рис. 11).
