умеет осуществлять власть, но и не понимает, как за нее разумно цепляться. И что значит «цепляться». И что происходит, когда цепляться перестаешь. И с чего начинается это «перестаешь».
А оно начинается именно с того, что ЦК отчуждает от себя собственную функцию инквизиции. Перекладывать ответственность за такое отчуждение на Пятое управление или КГБ в целом просто смешно. Порфирий Петрович по этому поводу выразился очень точно, сказав герою: «Вы и убили-с». Мы можем то же самое сказать ЦК как политическому субъекту.
Создание Пятого управления в рассматриваемой мною логике не могло не быть прологом к какому-то политическому перевороту. Ну, вроде бы, и что в этом плохого? Если правящий политический субъект дошел до ручки и отчуждает от себя свои функции, почему не заменить его на другой, более эффективный?
Может быть, все бы было и не столь катастрофично — кто знает. Но переворот Андропова был абортирован. А перестройка стала гибридом этого недоделанного переворота и чего-то другого. Очень важно понять, чего именно.
Во имя этого понимания я отвергаю любые демонизации. Я готов предположить, что даже развал СССР кто-то мог рассматривать как реализацию российского блага. Я не утверждаю это. И считаю подобный подход (если он имел место) абсолютно губительным. Но я хочу отделять свои точечные и всегда проблематичные оценки от огульных утверждений по поводу чьих-то замыслов по окончательному погублению России. И я делаю это не в первый раз.
Еще до развала СССР выявилась группа, которая относилась к перспективе этого развала в каком-то смысле сдержанно-позитивно. Группа считала, что развал позволит осуществить очередную фазу модернизации России, а потом к этой модернизации приложится все остальное. Но уже на других, более эффективных (не имперских, а, так сказать, национальных) идеологических основаниях.
Какие-то шансы на подобное развитие событий существовали. А поскольку это развитие событий содержало в себе определенные позитивы, то объявлять авторов этой (много раз подчеркивал — не моей!) политической логики носителями деструкции было и безнравственно, и контрпродуктивно. О чем я сразу же и заявил. Шел 1994 год.
Прошло 14 лет. И за эти 14 лет я не раз спрашивал элитный совокупный «чик», вознамерившийся «цыкать»: «Где же модернизация?» Потому что модернизация как раз и требует достройки «чика» до «цыка», инструмента до субъекта, способного к субъектно-проектной деятельности. «Ну, так где же все это?» — спрашивал я с удивлявшей многих настойчивостью.
Невнятные ответы адресовали к помехам со стороны «преступного ельцинизма». В этом было определенное лукавство. Но отделить это лукавство от невероятно сложных предлагаемых обстоятельств не представлялось возможным. И создавалась некая ситуация «вязкой паузы».
Приход к власти президента Владимира Путина прервал данную паузу. В стране возник своего рода momento de la verdad.
С этого момента «чик» получил возможность стать полноценным «цыком». Он стал заполнять собой те пустоты, которые ранее были заполнены «цыком», а потом остались просто дырками, на которые никто не обращал внимания. Но, заполняя эти пустоты, «чик» не превращался в «цык».
То есть по форме он превращался. И это превращение было очевидным для всего народа, заговорившего о чекистах и их новой власти как о данности и надежде. Именно эту данность и эту надежду олицетворяет высочайший рейтинг и все, что к нему, так сказать, приторачивается. Но по содержанию этого не происходило. Выход «чика» за некие границы носил характер саморасползания, а не самодостраивания.
С момента прихода к власти В.Путина я неоднократно говорил, что вера народа в то, что «чик» станет «цыком», — это не бесплатное удовольствие. Что либо-либо. Либо «чикающие» и впрямь выйдут за рамки инструментальности и сумеют дорасти до субъекта (то есть до «цыка»). Либо и их, и страну ждут очень мрачные перспективы, вытекающие из другого, глубоко негативного, выхода за рамки той же инструментальности.
Сейчас я предлагаю рассмотреть, так сказать, генезис и алгоритм такого негативного выхода. Рассмотреть на том же языке теории управления. Пока — на этом языке. Одного языка для достаточного описания быть не может. Но каждый язык надо задействовать до конца.
Когда системы (в том числе и та, которую не мог удержать гниющий ЦК) разваливаются, то они никогда не разваливаются до конца. Они — абсолютно корректная терминология теории систем — падают на свой ближайший аттрактор, то есть на свою наиболее мощную инструментальную часть. Такой наиболее мощной инструментальной частью системы, развалившейся по вине «цыкающего» субъекта, был «чикающий» инструмент. На него-то и свалилась лавина распада СССР, краха коммунистической системы, разного рода послераспадных шоков и прочего. Исторически это произошло почти одномоментно. Но с точки зрения иного — не исторического, а обычного — времени это лавинное перетекание возможностей от «цыка» к «чику» длилось достаточно долго для того, чтобы сам «чик» претерпел определенные метаморфозы. Иначе он и не мог бы воспользоваться подобным перетеканием.
В чем же были эти метаморфозы?
Чекистский конгломерат, состоявший из весьма разнородных элементов (обычных бюрократов, людей служения, золотой молодежи, потенциальных бандитов), развалился на части. «Золотая молодежь» ушла в банки и за границу. «Бюрократы» — кто куда… В охранные структуры банков, например. Кто-то из «людей служения» остался в Системе, сжал зубы и работает. А кто-то из таких людей ушел в маргинальность или в запой. Но ведь конгломерат не просто распался. Он распался под воздействием новых веяний, нового социального мейнстрима, а значит…
А значит, потенциальная криминальность части наших спецслужб не могла не превратиться в актуальную. Люди делятся на тех, кто трансформируется под воздействием социального мейнстрима (то есть уступает соблазну эпохи), и тех, кто не трансформируется (не уступает соблазну). У каждой эпохи свои соблазны. Если социальный мейнстрим регрессивно-криминален, то и соблазн соответствующий. И всегда больше тех, кто ему уступит. Остальные в меньшинстве.
Но мало уступить соблазну «в сердце своем»… Надо еще суметь то же самое сделать в реальности. Если человек сеял хлеб, то он, конечно, может, уступив криминальному соблазну «в сердце своем», загнать налево солярку или даже трактор. Но на большее у него навыков не хватает. Их надо заново приобретать. А у кого-то навыки есть.
Солдата отличает от убийцы не профессионализм (профессионализм примерно совпадает), а идея служения. Был нормальный (не регрессивный, не криминальный) социальный мейнстрим. И люди плыли по этому течению. Жили нормальной жизнью. Теперь течение стало другим. Те, кто плывут по течению, приноравливаются. Навыки есть. Нормы отменены. И тогда солдат становится бандитом автоматически. Я не даю буквальных юридических оценок. Я говорю о социальном качестве. Отчасти — метафорически. Но лишь отчасти.
Эффективность новых чекистских слагаемых и их способность бороться за власть против так называемых олигархов были куплены ценой определенной селекции, граничащей с социальной мутацией. Эта селекция еще больше отдалила «чик» от «цыка» (любого «цыка» вообще, самой возможности «цыка»). Потому что успешными оказались в основном те, кто отказался от идеала, а значит, и от «цыкоподобного» стратегического целеполагания. А как иначе?
В постселекционный период чекизм стал реальностью. Претерпевший метаморфозы чекистский протокласс (корпорация, социальная группа) получил власть. Но решил пользоваться ею не по принципу самодостройки до «цыка», а по принципу самораспухания, то есть экстраполяции «чика».
Но почему я имею право говорить о самораспухании? Где критерии, по которым можно оценить, куда именно движется некая «социальная сущность», движется ли она куда-то вообще и, главное, есть ли чему двигаться?
Может быть, это и надо обсудить прежде всего? Но как обсудить? Сформулировать критерии, по которым сущность, она же общность, наличествует или отсутствует? Так она всегда в каком-то смысле наличествует, а в каком-то отсутствует. Нельзя обойти эту самую проблему смысла даже на этапе конституирования предмета. Академической науке очень хочется без этого обойтись. Карл Поппер — тот этому посвятил всего себя. И не он один. Наверное, если предмет — это бабочки, то обсуждение смысла предмета сродни словоблудию. Но предмет предмету рознь. Попробуйте-ка в нашем случае обойтись без этого самого смысла.
