Скажи мне, чего ты хочешь, и я скажу тебе, есть ли ты.
Задавая себе вопрос, существует ли чекизм, понимаем ли мы сами содержание этого вопроса? Напишем его и обведем в рамочку.
Итак, что значит спросить феномен: «Существуешь ли ты?»
Ты посылаешь ему этот мяч. Спрашиваешь — а он, возвращая мяч, отвечает: «В каком смысле?»
Потому что в каком-то смысле (и отвечающем этому смыслу качестве) он всегда существует.
Предположим, что чекизм существует в качестве чего-то, аналогичного обществу рыболовов. Или какому-нибудь профессиональному комьюнити. Вот существует, например, клуб военных переводчиков. Учились люди вместе. Интересуются определенной профессией. Интересны друг другу. Хотят помогать друг другу. Создают клуб.
Кстати, пример клуба военных переводчиков не только подтверждает, но и дополняет мое рассуждение. Потому что не хочет этот клуб быть только клубом, в котором собираются люди, объединенные по профессиональному признаку или по признаку знакомства друг с другом со времени обучения в одном вузе. У нас клуб военных переводчиков хочет быть не клубом переводчиков, а центром интеллектуальной жизни, интеллектуальной борьбы и всего прочего. То есть он сразу выходит за свои обычные имманентные пределы. И это свойство структур, порождаемых нашим обществом. Они всегда не будут узко нацелены. И никогда не захотят находиться в узких рамках так называемого гражданского общества.
Может быть, это и плохо. Но это так. А точнее, это и не плохо, и не хорошо. Это специфично. И отражает одновременно как специфичность нашей культуры (у любой культуры есть специфичность, но русская специфичность — это чуть-чуть другое), так и специфичность нашей ситуации.
Итак, чекизм — это не клуб ветеранов «Альфы» или бывших работников госбезопасности. Но и не клуб действующих работников госбезопасности (например, бывших выпускников такого-то вуза). Многие коды идентификации так называемого чекистского сообщества (если оно есть) будут строиться на профессиональной специфике и общих знакомствах по роду деятельности и факту совместного обучения. Многие, но не все.
Соответственно, мы можем говорить о существовании чекизма в узком и широком смысле слова (рис. 29).
Рис. 29
Существование чекизма в узком смысле слова не вызывает сомнений. Но и интереса у нас тоже не вызывает. Нас интересует существование чекизма в широком смысле этого слова. А оно-то не может быть ни доказано, ни обсуждено вне сопряжения существования как такового со смыслом и ситуацией.
Тот, кто начнет рассматривать чекизм в узком смысле слова, уподобится Паганелю, охотящемуся за бабочками. Он охотится себе и охотится. А к нему, видите ли, пристают и спрашивают: «А в чем смысл бабочек?» В ответ Паганель начнет перечислять морфологические особенности бабочек. А если вы его прервете и скажете: «Да меня смысл интересует, а не морфология!» — он просто обидится и прекратит разговор. А вас сочтет придурком. Неохота вам ловить бабочек, классифицировать крылышки. Вот вы и апеллируете к какому-то смыслу.
Теперь представьте себе, что ваш собеседник не Паганель, а специалист по каким-нибудь экзотическим культам, в которых бабочка является системообразующим символом. Он-то ведь не может развивать исследование без обсуждения смысла бабочки. Но ему не нужна или почти не нужна морфология этих самых бабочек.
А нам-то с вами что нужно?
Если мы разбираем чекизм в качестве одной из разновидностей профессиональных сообществ и интересуемся, как именно люди этой профессии выстраивают внутригрупповые коммуникации, как влияют на их солидарность факты совместного обучения, совместной деятельности, профессиональных интересов и пр., то это одна профессия. И в ней есть свое соотношение между предметом и методом. Мне-то такой предмет абсолютно неинтересен. Но я понимаю, что он возможен. И даже представляю, какими методами «это» можно исследовать.
Есть «чекизм». А есть, к примеру, «геологизм».
Я вот по первой специальности геофизик. Учился в геологоразведочном институте. Моя профессия предполагала, что хотя бы в полевой период существуют очень прочные связи между людьми, оказавшимися в непроходимой тайге в одной палатке. Что эти связи потом сохраняются, иногда на всю жизнь. Что люди доверяют друг другу, потому что проверили себя в экстремальных условиях. Что, оказавшись тесно связанными, они вместе проводят праздники. Интересуются делами друг друга, помогают друг другу в сложных ситуациях. Следует ли из этого, что если бы президентом РФ стал не бывший работник КГБ, а бывший геолог с серьезным стажем полевых работ, то вся страна и весь мир обсуждали бы «геологизм», а не чекизм? Вряд ли, не так ли?
А еще можно обсуждать филологизм. А уж какое-нибудь актерское или писательское сообщество тем более. Даже творческие союзы есть. И можно так задать смысл существования предмета, что предмет надлежащим образом скукожится. И мы будем обсуждать параметры неформальной общности — степень институциализации, солидарности, разобщенности, влиятельности, эффективности и т. п.
Но ведь не об этом речь? Речь о существовании совсем в другом смысле. В каком же? Это главное. В смысле претензий на власть. А в чем смысл претензий? Не в том же, что мой коллега по специальности, да еще и по совместной учебе и совместной работе в одной экспедиции, проявив те или иные способности, стал президентом России. А мы с этим коллегой тесно дружили и помогали друг другу. А ему нужны надежные люди. А он меня считает таковым. А я еще и театральный вуз кончил. А ему нужен министр культуры. Ну, я и стал министром культуры. Бывают такие вещи? Да сколько угодно!
Ельцин с собой приводил людей из Свердловска. А поскольку он строительством занимался, то и строителей приводил. Знал я одного такого строителя… На редкость был порядочный человек. И политически очень грамотный. Жаль, умер рано.
Ну, так что? Будем рассматривать чекизм как «геологизм» или «строителизм»? Или же на этом наглядном примере убедимся, что эти «ответвления» во властном смысле совсем не равнозначны? И поймем, почему так важен смысл для выбора нужного ответвления.
Давайте сначала хотя бы зафиксируем, что чекизм — это одно, а «строителизм» или «геологизм» — это совсем другое. И что различие носит стратегический характер.
Мы вроде бы еще ничего не сказали по существу. Но это не значит, что мы топчемся на одном месте. Мы очень продвинулись! Потому что очень многие (в том числе вполне серьезные люди) рассматривают чекизм именно как «геологизм» или «строителизм». То есть как рок профессионального генезиса некоего лидера (Путина), как частное обстоятельство, как микролобби и так далее. Но ведь ясно же, что это не так.
Если бы генерал Лебедь стал президентом, то такие люди обсуждали бы десантников, с которыми Лебедь был связан по роду деятельности. Или его же связи в Афганистане. Или связи по Приднестровью. Но это называлось бы «окружение президента». Это не называлось бы «десантизм».
Значит, мы говорим о чем-то другом! О предрасположенности некоей профессиональной общности к определенной метаморфозе, в рамках которой эта общность может стать политическим субъектом (классом, кастой, корпорацией), или же может существенно повлиять на формирование политического субъекта, став его ядром, системообразующей частью. Что такая метаморфоза должна иметь свою логику. И что в этом смысле вопрос не в Путине. Не в случайности его генезиса. И еще неизвестно, где тут курица, а где яйцо. Пришел ли Путин к власти потому, что назрела эта метаморфоза? Или же Путин, придя к власти, инициировал эту метаморфозу? А может быть, соединилось одно и другое?
Итак, мы говорим о чекизме не в смысле сообщества людей одной профессии и не в смысле клана, определенного биографией конкретного президента. Мы говорим о чекизме как о метаморфозе (заметьте, не говорю — мутации) некоего профессионального сообщества. Метаморфоза может быть как позитивной, так и негативной. Она предопределена советским периодом развития и усилена типом постсоветских реформ.
В КАКОМ СМЫСЛЕ мы говорим о чекизме?
