— Послушайте… А почему я все-таки пингвин? — спросил он через некоторое время.
— «Буревестника» Горького читали?
— Кажется, нет. А впрочем, не помню, может быть и читал.
— Значит, не читали! — уверенно сказал Непомнящий. — Там и найдете объяснение.
Камышин снова заходил по комнате. Он рассчитывал, что, когда гость утолит голод, можно будет с ним поговорить по душам, высказать свои сомнения, которых так много накопилось. Можно будет поспорить, расспросить о новостях. Здесь, в Кизеле, он чувствовал себя одиноким, непонятым, обиженным судьбой, забросившей его в такую глушь.
Непомнящий сразу оценил этого бесхарактерного, безвольного и трусоватого человека. С такими людьми никогда нельзя быть уверенным ни в чем, и Денисов, как и другие рабочие, видимо, знали его не плохо.
Между тем Денисов торопливо шагал домой, обдумывая, как лучше и безопаснее вывезти типографию. Лошадь можно взять в заводской конюшне. Там работает старшим конюхом старик татарин Хамидуло. Он даст без лишних расспросов. Плохо, если после побега полиция ищет Непомнящего и сообщила о нем на другие копи. Из Кизела типографию вывезут, но как с ней быть дальше, нужно обдумать.
Свернув на главную улицу, Денисов увидел впереди себя темную фигуру невысокого человека. Он сразу узнал его и прибавил шагу.
— Иван Иваныч! — окликнул шахтер вполголоса.
Орлов остановился.
— Кто это? А-а… Миша! Это хорошо, что я тебя встретил! Ты мне нужен, — сказал Иван Иванович, крепко пожимая руку шахтера.
— И вы мне нужны.
— Тогда совсем отлично!
С тротуара они перешли на середину безлюдной улицы и некоторое время молча шагали рядом.
Орлов еще не привык к живописным и суровым пейзажам Урала, и ему казалось, что он видит какую- то необычную картину, нарисованную мастером, а все эти краски, их удивительные сочетания, эта величественная, могучая и в то же время спокойная природа — плод воображения, фантазия художника. Так и сейчас… Силуэт горы сливался с чернотой неба. По бокам желтыми неровными полосками из окон падал свет на снежные сугробы. Редкие фонари, по одной стороне улицы, уходили вверх, и было похоже, что дорога поднималась к звездам. Не хватало только символического изображения людей, измученных невзгодами, но упорно стремящихся вверх по этой дороге.
От фонаря стало светлее. Когда они поравнялись с ним, Орлов заметил сбоку собственную тень. С каждым шагом тень передвигалась, забегала вперед, словно хотела перегнать и заглянуть в лицо. Наконец она раздвоилась и обе тени начали вытягиваться, пока не растворились в окружающей темноте. Движение теней разрушило впечатление картины, и все стало обычным.
— Был я недавно с визитом у Камышина… — начал Иван Иванович.
— А я как раз от него иду, — сказал шахтер.
— Вот как? Неужели поздравлял с праздником?
— Поздравлял, да только в обратном порядке, — усмехнулся Денисов. — Так поздравили, что он, поди, и сейчас, как заведенный, по комнате бегает… Так что вы говорили про Камышина? — спросил Денисов.
— Пришел туда пристав и забрал двух мальчиков: Зотова и Кушелева… Не нравится мне это! Зачем они понадобились полиции?
— Может, набедокурили где или украли чего-нибудь?
— Нет… Это вряд ли. Не похоже. Надо бы нам с сиротами заняться, Миша. Присматривать за ними.
— Это верно! Костя мне сказывал, что они Кандыбу донимают. Стекла, говорит, однажды в доме вышибли…
— Ну вот, видишь!
— Пробирал я Зотова. Он обещался ничего такого не делать… Ну, об этом поговорим в другой раз. Ты послушай меня, Иван Иваныч…
И Денисов подробно рассказал о приходе Непомнящего, о согласии Камышина показать, где спрятана типография, и о своем плане перевозки шрифта.
— Что ж, все хорошо, — согласился инженер. — А что это за товарищ? Ты в нем уверен?
— Теперь уверен. Сначала-то я было его за шпика принял…
— Может быть, мне с ним встретиться?
— А стоит ли? Пойдет слух, что ты здесь живешь. Жандармы узнают. Пущай в Питере думают, что ты за границу скрылся.
— Я ему не скажу своей настоящей фамилии. Иван Иванович — и всё! А связь с пермской организацией надо восстановить.
— Дело, конечно, важное, — согласился Денисов. — А только я сейчас шибко осторожным стал. Может, и с излишком.
Некоторое время шли молча. Когда дошли до поворота на Почайку, остановились.
— Зайдем? — предложил Денисов. — Там у меня гости… Фролыча обламываем, Кержацкого сына.
— Это кузнеца-то?
— Да. Озлобился шибко. Прямо на рожон лезет. Мастера побил. Мужик-то он боевой…
— Нет, Миша, заходить я не буду. Вы действуйте, а я прямо пройду на Доменный угор.
— Кузнецовскую шахту найдешь? Она близко от дороги. Как на Кижье сворачивать.
— Найду, — уверенно сказал Орлов и вздохнул. — Очень меня беспокоит Зотов. Хороший он мальчишка.
— Весь в отца! — согласился Денисов и тоже вздохнул.
Под горой послышались голоса и смех. Видимо, из гостей возвращалась целая компания.
Когда Вася Зотов и Кузя Кушелев в сопровождении полицейских вышли из квартиры инженера и направились в участок, Кандыба, выведенный из терпенья слезами и просьбами Маруси, сделал свирепое лицо и прикрикнул на нее:
— Ты долго еще носом шмыгать станешь? Утрись! Распустила нюни! Безобразить она умеет, а как ответ держать, так сейчас в слезы…
Девочка вытерла концом платка мокрые глаза и посмотрела на околоточного.
— Ты меня за решетку посадишь? — жалобно спросила она.
— Посажу, если станешь ревить, — Кандыба так и говорил «ревить». — Не люблю я, когда бабы слезами допекают, — несколько мягче проворчал он. — Лучше бы ругались.
С этими словами Кандыба подошел к печке и потрогал теплые кирпичи.
Видимо, этого ему показалось мало. Держась левой рукой за затылок и стараясь не сгибаться, он присел перед топкой и подбросил дров.
— Я дяде Васе скажу, что ты меня посадил, — вздыхая и всхлипывая, протянула девочка.
— Да разве я тебя посадил? — как можно вразумительнее сказал Кандыба. — Тебя Аким Акимыч посадил. Господи?! Кутырин! Заруби себе это на носу. Господин пристав!.. А я не виноват. Я человек казенный.
После ухода пристава у Кандыбы было время подумать, и он, как всякий трусливый человек, в своем воображении нарисовал довольно мрачную картину возможных последствий в связи с задержанием девчонки. Девчонка расскажет матери, та прибавит от себя и перескажет другим. Скоро все на копях узнают, что он — Кандыба — сажает невинных детей, бьет их, пытает… Да мало ли чего еще могут наговорить!
Напуганный восстанием, околоточный постоянно дрожал за свой дом, корову, за нажитое добро, за собственную жизнь. И он понимал, что дом его загорится по «неизвестной» причине или в темном переулке вдруг кто-то ударит его по затылку, да не поленом, как сегодня, а топором. Теперь он стал
