теряясь за воротом, темно-красные ужики. Коротко вскрикнув, чеченка приложила платок к порванным мочкам, и слезы потекли по ее побледневшему лицу с новой силой. Она сгорбилась, сделавшись похожей на старуху. Мальчишка подбежал к матери, обхватил за шею, затем повернулся, сжал кулаки, открыто глядя на нас с лютой, недетской злобой. Женщина, поспешно завязав платок, затолкала сына за спину. Мне стало противно. Если уж и приходится воевать, то не с бабами и детьми.
– За каким ты сделал это? – спросил я омоновца, прятавшего окровавленный трофей в нагрудный карман. – Из-за таких, как ты, они нас и ненавидят. Может, завтра конец, на хрен тебе золото на том свете?
Лицо парня вдруг исказилось, на губах выступили клочья белой пены, так что я испугался, не хватил ли его удар.
– Т-ты, придурок, заткнись! – прошипел он, хватая меня за ворот, забрызгивая мое лицо клокочущей сивушной слюной. – Пойди пожалей эту суку с ее бандитским выродком! Пока вы сюда тащились, нас из двух десятков половина уцелела! И всех нас… думаешь за что? За их вонючего Аллаха, скребаную свободу?! Дерьмо! – Он сунул мне под нос сложенный в кукиш кулак в бурых пятнах и шрамах. – Доллары, вот что им нужно! Чтобы их бляди за наш счет в бриллианты наряжались! Мы им города понастроили, вышки нефтяные понаставили, а теперь русские плохи стали! Ты видел, что они с нашими делают?! Рабов наших вызволял – двадцатилетних полумертвых стариков? Хочешь – пойди погляди вон в тот дом!
Он ткнул пальцем в направлении белой одноэтажной мазанки с выбитыми окнами и сорванной с верхних петель дверью, отчего она жалко скособочилась, как одноногий инвалид.
– Убери грабли! – заорал я в ответ. – Мы тоже не в ж… пальцем ковыряли, ясно?! Думаешь, один ты воюешь?! Мародер!
Подоспевшие ребята расшвыряли нас в разные стороны. И вовремя. Еще минута – и мы запросто могли бы разрядить друг в друга по обойме. Высокий седой старик у забора смотрел на на' с выцветшим, лишенным эмоций взглядом.
– Придурок! – прошипел Кирилл, встряхивая меня за плечи. – Мы не должны ссориться из-за них – забыл золотое правило войны?! Иначе всем нам крышка.
Я оттолкнул его и пошел к белому домику с выдранной дверью.
– Не ходи туда! – крикнул Кирилл.
Но я не послушал. Потому что, шагая в черный проем, из которого тянуло тошнотворным запахом тлена, знал: раз мне довелось попасть в ад, я должен постичь все его круги.
Мои руки затряслись так, что я едва не выронил автомат. Кровь была везде. Какой-то безумный маньяк рисовал ею непонятные то ли знаки, то ли буквы на разбитом зеркале старенького трюмо, беленом потолке, обтянутом оранжевой тканью абажуре, голубых, в меленький цветочек обоях…
Тело мужчины было выпотрошено, словно туша после забоя. Отсеченная от туловища голова укоризненно смотрела на меня со стола полным нечеловеческого ужаса тусклым взглядом, точно упрекая за опоздание. Рядом с обезображенным мужским трупом лежал обнаженный женский, с неестественно широко разведенными ногами. Длинные светлые волосы свисали с кровати на заляпанный бурыми пятнами пол.
Соседняя комната была детской. Стены, разрисованные забавными медвежатами, новенький сетчатый манеж, деревянная кроватка в углу… На полу валялся серенький плюшевый котенок с забавной мордашкой. Я зачем-то поднял его и принялся разглядывать. Игрушка была липкой, пачкала ладони… В первую минуту мое сознание отказывалось принимать противоестественную истину: именно эта мирная мягкая игрушка и послужила кистью для чудовищных росписей.
Ребенок лежал в своей кроватке. Это была девочка. Совсем крохотная. Я ничего не смыслил в детях. Может быть, она была ровесницей дочки Дениса. Или немного старше. Но теперь это не имело большого значения, потому что ей уже никогда не вырасти… В каком-то странном оцепенении, будто в тумане, я поднял игрушку, вытер, как сумел, какой-то подвернувшейся тряпкой и положил возле скрюченного тельца ребенка. Открыл шкаф, из которого пахнуло слабым ароматом легких цветочных духов, нашел белую простыню и накрыл ею девочку…
Смутно помню, как выбрался на улицу. Осел, привалясь к стене. Ноги не держали. Мне хотелось громко завыть и начать биться головой об эту проклятую землю, пока мне не объяснят, как такое может на ней твориться. Или просто вскинуть автомат и дать очередь по стоящим у забора безмолвным людям, позволившим у себя под носом чудовищное зверство… Мои ногти до ссадин впились в ладони. Я не хотел, я боялся стать такиГМ же, как те, кто делал это…
Седой старик уже сидел на бревне. Мне он показался совсем дряхлым, годам к ста. Его поредевшую бороду трепал ветер. Высохшие руки – кости, обтянутые песочного цвета кожей, – покоились на коленях. Отрешенно-бесцветный взгляд направлен в никуда. Я подошел к старику. Остальные люди испуганно задвигались, сбиваясь в безмозглое стадо. Но он даже не пошевелился. Я понял, что он не боится смерти. Наверное, он уже мысленно был наполовину
– Как же вы могли допустить
Он посмотрел на меня, на этот раз очень внимательно. Затем скрипучим, надтреснутым голосом произнес:
– Мы ничего не могли поделать. Мы тоже боялись их.
Говоря это, он несколько раз моргнул, и я понял: это не вся правда.
– Вы не хотели ссориться со «своими» из-за «наших». Золотое правило войны: держаться вместе. Иначе – конец.
Старик молчал. Но по дрогнувшим белесым ресницам я догадался, что попал в точку.
– Послушайте, – не унимался я, – вы можете мне объяснить,
– А, с-суки, чурки поганые! Славка, отойди!
Я инстинктивно метнулся в сторону и, увидев на пороге скорбной мазанки изрядно обкуренного Гарика с диким лицом, одновременно услыхал автоматную дробь. Старик упал на землю, ткнувшись головой в сухие земляные комья. Его глаза широко раскрылись, став на миг ярко-голубыми от отразившегося в них южного неба….
19
Где-то совсем рядом лаяла собака. И это назойливое гау-гау, возвращая в реальность, рикошетом било по вискам, отдавая в занывшую ногу.
Я оборачиваюсь. На размытой дорожке, ведущей к ободранному серому дому, застыла женщина. Лицо ее скрывает капюшон темного пальто. В одной руке она держит большую хозяйственную сумку, а другой прижимает к себе ребенка лет шести—восьми, судя по шапочке с козырьком мальчишку. А вокруг них с остервенелым лаем носится омерзительная собака, приземистая, коротконогая, с облезлым крысиным хвостом и прегадкой харей. Поймите меня правильно. Я вовсе не против собак, даже таких уродливых. В конце концов, и моя физиономия может быть кому-то не по душе. Но мне не нравится, когда подобная, уверенная в своей абсолютной безнаказанности тварь кидается на перепуганных женщин и детей. А невдалеке бродит пузатый мужик в расстегнутой куртке и, мусоля бычок, лениво цедит:
– Не боись… Не укусит…
– Пожалуйста… отзовите собаку… – В прерывающемся голосе женщины слышится мольба, почти слезы. И я почему-то каждой клеточкой – кожи ощущаю, каково ей сейчас: быть униженной, растерянной, осмеянной тупорылым хамом перед собственным сыном. А может, оттого, что слишком хорошо представляю, что творится в эту минуту в душе пацана…
Неужели мы, взрослые придурки, не можем уберечь от разрушительных вирусов страха и ненависти хотя бы детей? Ведь придет время, и каждый получит свою долю вечного боя…
Я решительно шагаю на расхлябанную тропинку и говорю этому пузатому козлу, чтобы взял свою псину на поводок. Распахнув от изумления рот так, что вывалился бычок, мужик стрельнул в меня обрюзгшими
