– Огурец?!
Горячая волна бешеного восторга захлестывает меня с головой. Впервые за последние дни мне хочется хохотать, танцевать и петь. Я подхватываю жену и сына на руки и кружу на лестничном пятачке.
– Пусти, сумасшедший, – со смехом отбивается Вера, а Мишка визжит от восторга и требует еще. – Пусти, оставь меня в покое…
– Покоя нет! – кричу я. – Знаешь об этом?!
Из приоткрывшейся двери напротив просовывается в щель любопытный внушительных размеров нос, затем столь же солидных габаритов его обладательница, которая вежливо интересуется:
– Что, Верочка, в Америку собрались?
– При чем тут Америка? – осекшись, озадаченно спрашивает Вера.
– Гляжу, веселье у вас… Думала, уезжаете. Я слышала, там у вас муж работал.
– А что, – встреваю я, – в России уже нельзя повеселиться?
Дверь с бормотанием затворяется.
– Она здесь всего год живет, – опустив голову, извинительно произносит Вера.
– А мы поедем в Америку? – спрашивает Мишка, вскинув на меня пытливые глаза. – Или ты насовсем вернулся?
– Идем, – неожиданно повышает голос Вера. – Опаздываем.
34
Я звоню Огурцу, но его номер молчит как партизан.
– Черт… Небось уже в свою газету снесся, папарацци…
Моя башка гудит, как старый медный самовар, в трубу которого набросали еловых шишек. Был у нас такой на даче лет сто назад… Обычно в такие минуты я решаю мучительную дилемму: сразу завалиться спать или все же слопать заботливо приготовленный Верой завтрак. И покуда я решаю эту важную проблему, рука помимо воли тянется к пульту. Диктор смотрит на меня как удав на кролика. Я демонстративно поворачиваюсь к нему тылом и проделываю обычные механические действия: сбрасываю одежду, тащусь в душ, отмываюсь от смеси запахов жизнедеятельности и распада, босиком шлепаю по коридору. Задержавшись на развилке кухня – спальня, невольно вслушиваюсь в монотонное дикторское бормотание из-за настойчивого повторения знакомой фамилии…
Я подхожу ближе и делаю громче…
«Сегодня ночью произошло нападение на корреспондента газеты «Новая версия» Александра Огурцова. Неизвестные подкараулили журналиста, когда тот выходил из собственной квартиры, нанесли несколько ударов молотком по голове, затем втолкнули его обратно… По предварительной версии следствия, это могло быть нападение с целью ограбления…»
Почему-то я начинаю ощупывать свой затылок и виски, точно эти удары предназначались мне. А потом проваливаюсь в невесть откуда подкравшуюся зияющую пустоту…
Телефон. Он стрекочет глухо и утробно, словно звонок с того света. Он зудит не переставая. И постепенно я начинаю соображать, что почему-то сижу на полу, прислонившись спиной к дивану, тупо пялясь в экран, с которого сурово глядит на меня новый президент, проникновенно рассуждая о чем-то очень глобальном…
Почему-то я тащусь, как сомнамбула, к книжному шкафу, достаю на белый свет забытую синюю картонную папку, ощутив необычайно острый прилив стыда и непонятной вины, словно, если бы я прочел огурцовскую рукопись, ничего бы не случилось… Хотя думать так – полный бред. Открываю наугад.
Зачем он тогда принес мне это? Почему – мне? Исповедь поколения, стираемого с лица земли чьей-то безжалостной рукой, словно волной – фигурки из песка…
Я захлопываю папку. Мне не хочется читать дальше. Тоска берет меня за горло своей мохнатой рукавицей. У меня такое чувство, словно я подглядел чей-то приговор…
35
Она зашла в маленький цветочный магазинчик возле станции метро. В нос ударил удушливый запах пышного разложения. Бойкая девушка-продавщица, легко окая, принялась расспрашивать, какой нужен букет, на какую сумму и событие.
– Мне разных.
– Каких именно «разных»? – продолжала пытать продавщица. – Есть розочки, гвоздички кустовые, махровые… Хризантемки…
– Хорошо, давайте.
– Вам оформить?
– Не нужно. – Она едва сдерживала раздражение. – Просто наберите мне разных цветов. И заверните, пожалуйста, в простую бумагу. Мне далеко ехать.
36
В реанимационное отделение Склифа не пропускают ни под каким предлогом. Я дожидаюсь Кирилла. Он предъявляет удостоверение работника органов, и мы проходим.
– Только очень тихо, – предупреждает врач.
– Заткнись, – огрызается Кирилл.
Я толкаю его в бок и справляюсь о состоянии Огурца.
– Критическое, – сердито поджимает губы врач. – В сознание не приходит. Так что вам здесь пока делать нечего.
Видимо, он принимает нас за следственную группу, потому что добавляет с убийственным откровением:
– Мы, конечно, делаем все необходимое, но, учитывая характер повреждений…
– Да ты что несешь, урод?! – побагровев, шипит Кирилл, сгребая его за ворот белого халата.
– Мы его друзья, – вступаю я в разговор, ощутив холодный спазм внизу живота. – Мы вместе воевали…
– Ах, вот оно что… – Доктор выпутывается из объятий Кирилла. Его глаза смотрят сочувственно и устало. – Извините, не знал. Понимаете, любые травмы головы могут иметь очень неприятные последствия. Но может, и обойдется. Понадеемся на Бога…
– Разве вас не учили, что никакого Бога нет?! – В низком голосе Кирилла клокочет утробная ненависть. – А жаль. Я с удовольствием посчитался бы с ним.
– Перестань, – шепчу я, толкая Кирилла в бок.
Человек в белом халате опускает глаза и, еще раз извинившись, просит не шуметь и удаляется по длинному коридору. Мы приоткрываем дверь в палату. Я смотрю на белое лицо человека, лежащего с трубками в носу и капельницами по бокам на серых казенных простынях, и никак не могу поверить, что эта полубезжизненная кукла – наш Огурец, неизлечимый правдолюб, последний мечтатель… И что стоило пройти войну без единой царапины, чтобы теперь, в самом что ни на есть мирном городе, умереть от рук неизвестной шпаны. Этого просто не может быть! Потому что не должно быть никогда!
Слишком несправедливо. Сырой удушливый туман застилает мои глаза. Он так молод! Моложе, чище всех нас. Почему?!
– Прекрати, – яростно шепчет Кирилл, больно щипая меня за руку. – Он выкарабкается, ясно? С ним все будет в порядке. Будет, – повторяет он с остервенением, словно пытается убедить в том высшие силы или вызывает их на бой. Повторяет все громче, срываясь вдруг на отчаянный вопль: – Борись, Сашка, борись, черт тебя дери! Я был не прав, слышишь, сукин сын? Ты нужен нам, ты нужен всем, твоя книга, твоя
