душам. Мы ведь строим зимнюю дачу. Давайте все там поселимся большой семьей. Алеша и Петька как в раю будут и зимой и летом. Мы там уже посадили клубнику, этим летом соберем первые ягоды. Разведем цветники, запасем сухих дров, мы с Гришей будем то в городе, то на даче с вами. Хорошо? Ладно? Условились? Ну чего же вы молчите?
Шура подняла глаза от шитья и сказала:
– Спасибо большое. Только ведь мне работать нужно – как же я на даче буду жить. Но большое, очень большое спасибо.
– И я хочу преподавать английский язык, – проговорила Анна Гермогеновна.
– Что вы, мамочка, вам пора отдохнуть, – решительно сказала Марья Андреевна, – ну, в общем, увидим, я уверена, все устроится.
Перед отъездом, уже в пальто и в шляпе, Марья Андреевна, боясь расплакаться (она дала себе слово больше не плакать), ходила по кабинету и говорила:
– Боже мой, я опоздаю, где же Шура?
Марья Андреевна подошла к матери:
– Мамочка, дорогая моя… Я вас прошу об одном. Приезжайте в Москву. Ну поймите же, дорогая моя, ведь теперь нельзя жить такой большой семьей с Шурой и детьми. Вы должны к нам поехать, Левушку надо устроить, а Шуре мы поможем со службой. Ей легче будет самой, клянусь вам. А вы к нам, мамочка, только к нам, слышите? Это мое единственное желание.
Мать погладила дочь по плечу и сказала:
– Девонька моя, не нужно волноваться, не нужно спешить, мы все решим, вся зима впереди.
– Мамочка, вы сердитесь на меня, плохую, эгоистичную? Не сердитесь? Приедете в Москву?
В комнату вошла Шура.
Она посмотрела на расстроенное лицо Марьи Андреевны и сказала:
– Анна Гермогеновна, почему вы не хотите в Москву? Ведь там хорошо.
– Шурочка, уговорите маму, – просительно проговорила Марья Андреевна. – Я сразу же вышлю деньги по телеграфу.
Александра Матвеевна жалостливо улыбнулась и развела руками.
– С богом, – решительно сказала Анна Гермогеновна, – а то на вокзал опоздаешь. Теперь вот что: я из Колиного дома не уйду. Вместе с Шурой будем тянуть. И Левушка не уйдет в казенный дом. Вместе пробедуем. Когда вышлешь деньги, я приеду, поживу у вас немного, погощу.
– Мамочка, приедете? Мы вас уговорим с Гришей!
– Обещаю – значит, приеду. Колю вспоминайте. – И она поцеловала дочь слабыми холодными губами.
Потом она почти злобно крикнула Александре Матвеевне:
– Не реветь, а то я сама зареву!
5
В Москве произошла новость. Матильда вышла замуж! Если б Марья Андреевна узнала, что за время ее отсутствия американский материк погрузился в океан или, наоборот, из океана возник новый материк, она бы меньше удивилась, чем в ту минуту, когда Григорий Павлович сказал:
– А знаешь, Димка Мохов на твоей Матильде женился.
– Что? – шепотом сказала она. – Матильда вышла замуж?
– Чего же ты так? Красивая, но не очень молодая женщина вышла замуж – более чем естественно.
– Гришенька, ты ничего не понимаешь. Меня это потрясает, понимаешь! В мозгу не умещается.
– Но почему же?
– Да я и сама не знаю почему, в том и секрет, что не знаешь почему… Ты мне лучше расскажи, как, что? Ах, негодяйка, ведь ни слова мне не сказала. Подумай, как хорошо!
Она сразу вошла в московскую жизнь, и все ушедшее на несколько дней вновь стало важным и необходимым. Она даже удивлялась, что забыла о том, что ей нужно выступить на общемосковской конференции, сдать отчет, забыла и то, что газовая колонка в ванной неисправна, что нужно шить весеннее пальто.
Она расспрашивала Григория Павловича, была ли коллегия, как встретил его нарком, качала на руках Сережку, отвечала на расспросы Антонины Романовны, желавшей знать, есть ли в Казани троллейбусы.
После обеда она позвонила Матильде, ей сказали, что Матильда еще не пришла с работы.
Тотчас она позвонила Мохову.
Чей– то голос ответил:
– Они женились и не бывают дома.
Муж сидел на диване и, улыбаясь, смотрел на Марью Андреевну. И она все время чувствовала радость встречи.
Это было чувство естественности, чувство покоя, которое наступило после тревожной жизни в разлуке.
Она села рядом с мужем и долго смотрела на него, гладила по волосам.
– Гриша, расскажи поподробней, какие у тебя были события? – спросила она.
Он обнял ее и осторожно поцеловал в угол глаза.
– Понимаешь, Машук, вот чудесное событие – ты вот со мной.
– Все, все обойдется, хороший мой, – сказала она, – все обойдется.
Он не поехал вечером в наркомат, а решил остаться дома.
Пили чай вдвоем.
Никогда не казалась так приятна маленькая столовая, свет из-под желтого абажура, фарфоровые пастушки и скачущие конармейцы.
– Гриша, что же ты меня не спрашиваешь о моей поездке, – спросила она, – сколько я пережила, сколько слез выплакала, как много я поняла.
Ей казалось, что она ночь напролет будет рассказывать мужу о своих переживаниях, о мыслях, возникших в Казани.
– Да ты рассказывай, – сказал он и положил в блюдце варенья.
И когда он сказал это, она почувствовала, что ей не хочется вспоминать о тяжелых днях, перешедших уже в прошлое. Она была счастлива. Она снова почувствовала себя легко и спокойно – ощущение виновности оставило ее.
– Гришенька, как наши денежные дела? – спросила она. – Ведь я хочу маме денег послать.
– С деньгами как будто неплохо, да я их все отдал Димке Мохову. Они хотят устроить пир, а деньги свои растратили. Жалованье через десять дней примерно.
– Понимаешь, если послать сейчас маме рублей четыреста, нам, пожалуй, не хватит до твоей получки, а моя будет не скоро. А послать меньше неудобно просто. Ей ведь нужно на дорогу и Шуре оставить немного. А послать необходимо!
– Завтра пошлем, – сказал Григорий Павлович и зевнул, – в конце концов, не в лесу живем, одолжу. Ты расскажи, Машук, как они там?
– Что ж рассказывать? Тут не расскажешь. Слишком все это тяжело.
Она несколько мгновений вглядывалась ему в лицо и проговорила:
– Знаешь, ведь я в мгновенье пережила твою смерть, знаешь, когда принесли телеграмму. Я прочла слово «скончался» – и ужас, такой ужас, и вдруг я увидела, что из Казани.
Она охватила руками его курчавую седеющую голову, медленно повернула к себе и, приблизившись лбом к его лбу, долго молчала, вглядываясь в теплый и живой сумрак его глаз.
