«Нет, нет, совершенно невыносимо», – подумала Марья Андреевна и решила заказать билет на городской станции.
Она написала вечером мужу письмо.
«Меня все здесь давит – и горе, и сложность жизни, и обывательская затхлость, и отсутствие больших интересов. А с другой стороны, что требовать от бедной мамы, от несчастной Шуры. Шуре надо работать – пенсия не так велика. Да и квартирный вопрос сложен. Городской Совет им дает хорошую комнату, солнечную, завод квартиру ведь отбирает; правда, заводоуправление их не торопит, но очень трудно будет всем в одной комнате. А с Левой что делать? Я советую устроить его в специальную колонию, мама хмурится, молчит, я понимаю ее. Я вообще чувствую себя виноватой перед ними, я виновата, ты-то ни при чем. Я хочу предложить маме переехать в Москву, я буду в столовой, а она с Сережей, а то ведь у нас гости до поздней ночи, ей трудно будет пережидать, пока уйдут».
Письмо было деловое, но перед тем, как запечатать его, Марья Андреевна приписала:
«С ума схожу, так соскучилась по тебе, по Сереже, глупый Гришка, ничего ты не понимаешь…»
Вечером ее охватила тоска. Она надела пальто и вышла на улицу. Было совсем темно. Марья Андреевна пошла в сторону завода. Она шла по сосновой роще мимо освещенных инженерных коттеджей, вышла на опушку и остановилась – в долине стоял завод. Пятиэтажные стеклянные кубы цехов были полны белого огня; коралловый дым тяжело выползал из десятков труб, словно выдавливался из гигантских тюбов. Марья Андреевна долго стояла, восхищенная необычайной картиной. Казалось, на этом заводе работают суровые рыцари труда. И ей странно было на обратном пути рассматривать в освещенных окнах оранжевые абажуры, силуэты фикусов, слушать звуки патефона.
Она спала в кабинете Николая Андреевича на кровати с сеткой. Утром она проснулась от какого-то необычайного ощущения и, вскрикнув, схватилась за край постели. Непонятная сила приподнимала ее. Она прислушалась: из-под кровати раздавалось пыхтенье живых существ.
Марья Андреевна заглянула под кровать. Алеша и Петька стояли на корточках и, сопя, деловито отдуваясь, старались поднять головами сетку.
Марье Андреевне сразу стало весело, словно она проснулась у себя в Москве.
– Черти, милые черти, вылезайте-ка, – говорила она.
Пришла мать.
– Машенька, – сказала она, – мы с Шурой решили, чтобы ты отобрала книги, нужные тебе и Грише. Пусть у вас будет память о Коле.
– Спасибо, родная, – сказала Марья Андреевна, – но меня все грызет совесть после вчерашнего разговора. Сколько внимания нам оказывал Коля. Я ночью вдруг вспомнила – вот и радио он нам подарил.
Перед обедом Марья Андреевна принялась просматривать книги. Ее удивляла величина библиотеки.
Она снимала книги с полок, почти во всех имелись карандашные пометки. Эта библиотека сейчас умерла вместе с Николаем Андреевичем. Марью Андреевну поразила мысль, что книги, собранные волей одного человека, выразили его духовную жизнь. И сейчас, со смертью брата, библиотека начала распадаться, как распадается на клеточки мозг умершего. Старые технические журналы сожгут, а, вероятно, в таких, ставших ненужными, журналах много драгоценного находил Николай Андреевич.
И не только библиотека – весь быт дома дрогнул, начал распадаться. И страшно казалось не то, что быт этот уничтожался, а именно то, что он все еще сохранялся, когда стержень его исчез.
Почтальон принес пачку технических журналов.
Приехал хозяин избы, у которого летом семья жила на даче, привез сухих грибов и вязку воблы, которую обещал Николаю Андреевичу.
В этот день Александра Матвеевна впервые встала с постели. Во время обеда пришел директор завода. Это был молодой человек, лет тридцати. Марья Андреевна заметила, что он по-простому произносил некоторые слова. «Я всею душою сочувствую», – несколько раз сказал он. Директор рассказал, что рабочие предложили собрать деньги на памятник, они все любили Николая Андреевича, – он переоборудовал вентиляцию в цехах, провел большую работу по технике безопасности.
«Вроде нашего Чепетникова, – подумала Марья Андреевна, – говорит ласково, а все оглядывает комнаты, не терпится занять Колину квартиру».
И неужели этот человек, говорящий «всею», «пинжак», способен директорствовать на огромном заводе?
– Простите, Александра Матвеевна, и вы, мамаша, извините, не придется с вами посидеть, – сказал он, – вот письмо, Александра Матвеевна, получилось для Николая Андреевича, я захватил.
Когда директор вышел в прихожую, за окном раздался низкий голос «ЗИСа».
– Давно он директором? – спросила Марья Андреевна.
– Года полтора, – ответила Анна Гермогеновна и махнула рукой. – Коля говорил, что парень он неплохой, а вот Колю все подозревал, считал его чуждым.
– Ах, боже мой, – точно вступая в спор, сказала Александра Матвеевна, – а рабочие хотят Коле памятник ставить. Вот, пожалуйста, письмо из Москвы от бывшего рабочего нашего завода. Он теперь председателем в каком-то важном месте, сколько благодарности к Коле, и в обиде – узнал, что Коля был в Москве и не заехал к нему.
Шура всех ответственных работников, где бы они ни работали, называла председателями.
– Тетя Маша, – спросил Алеша, – как вы думаете, кто победит, немцы или англичане?
– Не знаю, деточка, – рассеянно сказала Марья Андреевна, – главное то, что мы не воюем.
– Пить, – басом сказал Петька.
– Сам пойди и налей из графина, – сказала Анна Гермогеновна.
– Мамочка, он ведь все опрокинет на себя, – сказала Марья Андреевна.
– Пусть, – сказала Анна Гермогеновна, – пусть привыкает. Так вас отец воспитывал.
– А мне кажется, что это перегиб, – проговорила Марья Андреевна.
Она сама не отдавала себе отчета, почему ее раздражают мать и Шура.
Во всем, что они говорили, она чувствовала скрытый укор себе и Грише: в том, что рабочие любили Колю и что пришло письмо от какого-то выдвиженца из Москвы. Словно все эти рассказы имели тайную мораль: «Вот видишь, вы-то в Николае ничего хорошего не видели».
Ее раздражала царившая в доме интеллигентская добродетель. Как и в далекое время детства, мать почти ежедневно вспоминала о своем знакомстве с Короленко. С утра детям внушали, что они должны сами стелить себе постели, сами одеваться. Алеша выносил мусорное ведро, чистил ботинки. Даже маленького Петьку посылали в аптеку.
«Душно здесь», – думала Марья Андреевна.
Но одновременно ей становилось тревожно и тяжело. Вспомнилось, как весной тридцать седьмого года Николай написал, что его обвинили в общении с врагом народа – братом Виктором – и что ему грозит беда. Он просил Григория Павловича написать в партийную организацию завода, удостоверить, что знает его в течение двадцати лет. Гриша сказал: «Не могу я сам по себе писать, меня не запрашивали, запросят – я отвечу». Она написала брату, что его письмо не застало мужа, Гриша уехал на три недели. А потом и надобность миновала – обвинения отпали. И особенно тяжело было вспоминать открытку брата: он радовался, что отъезд освободил Гришу от ненужных беспокойств. А Виктор? Какой ужас охватил ее и Гришу, когда они узнали об его аресте! Как безрассудно поступил Коля, взяв Левушку к себе!
– Зачем я здесь? – вдруг сказала она вслух. – Шура выздоровела, завтра я уезжаю в Москву.
И оттого, что найден такой простой выход, она почувствовала себя счастливой.
День отъезда прошел незаметно.
Мать сидела у печки, на ее лице было спокойное, бессильное выражение. Шура штопала Петькину курточку с золотыми пуговицами; и в этой матросской курточке с крошечными пустыми рукавами была невыносимая беспомощность. Жалость и любовь, как в первый день, когда она прочла телеграмму о смерти брата, охватили Марью Андреевну. Уже перед ее глазами стояли картины московской жизни – занятия со слушателями, лыжные прогулки, телефонные звонки подруг. И, стыдясь своего счастливого жребия в жизни, она особенно остро ощущала жалость к матери, племянникам, Шуре.
– Дорогие мои, дорогая моя, – сказала она и обняла мать, – давайте перед отъездом поговорим по
