Лифт остановился – вышла Матильда, а за ней Мохов.
– Как это вы вместе?
– Встретились в парадном, случайно.
– А Матильда становится все красивей… И нет спасенья на земле.
– Чем же это кончится? – смеясь, сказала она.
Григорий Павлович, помогая ей снять пальто, говорил:
– Встретишь на улице – в голову не придет, что это профессор. Киноактриса или укротительница львов.
– Морских и сухопутных, – сказал Мохов.
Матильда с Антониной Романовной пошли в спальню
смотреть на спящего Сережу.
– Ты вроде похудел, – сказал Лобышев.
– Занимаюсь гимнастикой, это помогает. А ты что ж, овдовел – уехала Маша!
– Брат у нее умер – знаешь, в Казани жил.
– Что ты! Я ведь его знал когда-то.
– Да, давление, кровоизлияние в мозг.
– Вот и я от этого умру, наверное, – повышенное давление. Сто шестьдесят.
– Брось ты. В нашем ученом совете у академика Шевикина двести сорок, а он водку с утра пьет.
Мохов рассмеялся. Они помолчали немного.
– Знаешь, когда я с Машиным братом встречался? – спросил Мохов. – В двадцатом году. Вы тогда только поженились, а я с Восточного фронта на Польский эшелоном шел. Заехал повидаться, а вас не было. Он меня провожал ночью. Я Москвы не знал, темень, а до утра ждать тоже боялся – как бы эшелон не ушел. Через всю Москву меня провел – шутка ли, пешком!
– Коньяк пить будем? – сказал Григорий Павлович.
– Это можно. – Он кивнул головой на дверь. – Что это она пропала там?
– Женщина, знаешь. У нее своих детей нет, – сказал Григорий Павлович. – А Николая Андреевича я не очень любил. Этакий беспартийный инженер. Что-то в нем обывательское было.
Вошла Матильда и села за стол.
Она знала, что нравится Мохову. И сейчас, рассказывая о своей работе, о новой нагрузке, взятой ею в почвенном институте, она чувствовала напряженное, упорное внимание Мохова.
Стол был накрыт, как обычно к приезду Григория Павловича, и, очевидно по указанию Маши, Антонина Романовна купила все любимые им закуски. Но от этого еще больше чувствовалось отсутствие Маши. Его сердило, что Матильда, разошедшаяся в двадцать девятом году с мужем, до сих пор не вышла замуж, сердило, что Мохов, в жизни которого было много увлечений, холост и не страдает от одиночества. А ему, Лобышеву, стоило разлучиться с Машей на месяц – и уж он начинал нервничать и тосковать.
Рассердившись на них и желая смутить, он спросил:
– Матильда, тебе нравится Мохов?
– Нравится, – протяжно ответила она.
– А чем же он тебе нравится, расскажи нам, пожалуйста. – И он подумал: «Да, таких смутишь, черта с два».
– Многим нравится, – сказала она и поглядела на Мохова, – нравится, что он красивый, нравится, что он молчаливый, благородный. – Она снова поглядела на него и продолжала усмехаясь: – Нравится, что он грустный, а я не люблю жадных до жизни людей.
Она говорила медленно, посмеиваясь, и Мохов не мог понять, шутит ли она или говорит серьезно.
А она убоялась своих слов – начала шутя и почувствовала, что волнуется.
Зазвонил телефон. Григорий Павлович пошел в кабинет.
Мохов подошел к Матильде.
Она сказала с укоризной:
– Боже, какой вы большой, Мохов.
– Мне везет, – сказал он. – Едва я подумал, хорошо бы Гришке выйти отсюда, и зазвонил телефон.
– Как я устала, – сказала она поспешно.
Ей не хотелось серьезного разговора.
Мохов повторил:
– Знаете, Матильда, мне везет, ей-богу, везет.
– В чем же, Мохов?
– Ну как бы вам объяснить это, – сказал он, – да вот как: вы знаете, какая была у меня жизнь. Вот. А теперь пришла любовь.
Она подняла голову и проговорила:
– Сегодня я спрашивала студента одного, он так, бедняга, волновался, что все время вместо «коллоид» говорил «галоид».
– Вот видите, – сказал он.
– Тут превосходный вид из окна, – внезапно сказала она и подошла к балконной двери, – замечательно! «Кругом огни, огни, огни…» Смешение огней, хаос, а вглядеться – и видна систематика огней. Вот движущиеся, быстрые – это автомобили, а плавные, видите, – троллейбусы. Неподвижные желтые, голубоватые – из окон домов – абажуры. А улицы огненным пунктиром прорублены в светлом движении… Я не могу понять, как это с высоты разбирают, куда бросать бомбы.
– Бомбы бросают на затемненные города, освещая их ракетами, – сказал Мохов и добавил: – Слышу, как Гриша шваркнул трубку.
– Мохов, – проговорила она, – вы хотите, чтобы…
– Даю вам слово, – поспешно перебил он. – У меня нет чувства торопливой тревоги, совершенно нет.
Он повернулся в сторону вошедшего в столовую Григория Павловича и сказал:
– Ты, Гришка, разговариваешь по телефону, как моя Нюра со своими подругами, минут сорок.
– Что, – спросила Матильда, – неприятности?
– Пустое… позвонил мой секретарь. С божьей помощью на меня свалили и приказ о снижении качества, и инженер прогулял, и увольнение референта, и в моем управлении процент опоздания оказался выше, чем у других. Да и не могу я всей этой микроскопией заниматься. Это Чепетников любит разбирать, почему курьер опоздал и почему инженер в часы службы был замечен в парикмахерской. Я уж говорил на коллегии: Плюшкин. Да не проймешь, а мой Чепетников Гоголя не читал. Не проработал.
– Гриша, Гриша, – сказала Матильда, – откуда в тебе эта надменность к новому поколению? Словно выше нашего поколения ничего в мире нет и не было.
Она посмотрела на Мохова.
Он сидел нахмурившись, упорным взглядом рассматривая скатерть.
– Ну и что ж, – запальчиво сказала она, точно ей возражали, – почему ты думаешь, что Чепетников не читал Гоголя? Я вижу молодежь. Какое трудолюбие, какое уважение к науке! У вас такого не было.
Григорий Павлович ответил:
– Это, прелестная Матильда, все так. На молодежь наша великая надежда. Но ты подумай лучше! Чепетников, такой трудолюбивый, об этом заседании ни слова. Мудрец, ей-богу, мудрец. И все доносы пишет, чуть что – донос, чуть что – враг народа.
Он налил себе в рюмку коньяку и сказал:
– Жуткий, первобытный малый, да ничего, видал я и не таких.
– Товарищи, последние известия пропустим, – сказала Матильда, – половина двенадцатого.
Началась передача.
– Отъясова, Телятников, я дикторов по голосам узнаю, – сказала Матильда.
– Да что слушать, смехота: называется последние известия, – сказал Григорий Павлович: – «Ровно четыреста лет тому назад…»
– А я люблю, – сказал Мохов. – Я, слушая эти мирные известия, всегда думаю: вот в чем огромная
