процедуре ареста. Правоохранительные органы могли распоряжаться моей судьбой по своему усмотрению. Без суда, без следствия, без протокола… Вот те и демократия, вопли о которой слышались даже из выключенного телевизора.
Раздался телефонный звонок. Я снял трубку, но никто не ответил. Положил ее и, позвав Дашку, рассказал, что отца Иллариона убили. Она тихо ахнула, но ничего не сказала. Дашка, когда надо, умеет себя сдерживать. Нервы ее были, конечно, тоже на пределе, но, похоже, все эти дни она морально готовилась к тому, что нас неизбежно ждало. Я попросил ее перенести на тахту Цыпленка и начал играть с малышом. Проснувшийся Длинноухий, с заспанным видом, сидел рядышком, прижавшись ко мне, и не хотел уходить, даже когда Дашка позвала его завтракать. Так вот и завтракали мы всей семьей — прямо почти как на пикнике — сидя кружком на тахте и скрестив ноги по-турецки. Один только Цыпленок радовался и баловался, понравилась ему такая вот необычная трапеза.
Как только завтрак закончился, раздался звонок в дверь и одновременно опять заверещал телефон. Я снял трубку. На том конце провода молчали. Я вспомнил, что телефон недавно оплатил. Может, перебои на станции? Что там в городе творится? Хорошо бы все-таки встать и посмотреть новости.
Дашка ввела в комнату незнакомую мне девчонку. Выглядела она как здоровая кобыла, на все двадцать пять. Правда, все они, акселератки, теперь так выглядят, как взрослые женщины. Вид у девчонки был потрепанный. Она сказала, что зовут ее Света, вела себя очень суетливо, все время извинялась, говорила, что не будет нам мешать, станет помогать по хозяйству, клялась, что будет работать, а есть очень мало, и спать она может на полу. Только спасите, только помогите. Дашка выразительно посмотрела на меня и сказала, что прежде всего надо принять ванну и позавтракать. А все разговоры мы будем разговаривать потом.
Пока Цыпочка принимала ванну, мы обсудили с Дашкой, что будем делать с ней. Если она займет первое место, скрыть ее не удастся, если только Фея не подкинет деньжат, но куда? куда нам ее отправить? И если ее не найдут, то, значит, скорее всего, на смерть придется идти мне. Если же первое место займу я, есть шанс, что удастся выдать Цыпочку приехавшей на каникулы родственницей Дашки, вряд ли кто ею заинтересуется. Как ей жить дальше у нас? Меня очень беспокоило, что если меня убьют, то Дашка останется опекающей человека, который будет разыскиваться всеми правдами и неправдами. Можно попробовать договориться, что она будет жить при храме. Опасно для храма, опасно для девчонки, но все же лучше, чем так, как сейчас. Очень меня пугало, что Дашка, если Цыпочка займет первое место, ради моего спасения, сорвется и выдаст ее, но тут я ничего не мог поделать, кроме как молиться и ждать. И если честно, в глубине души я сам немного надеялся именно на такой исход. Чувствовал себя при этом последней сволочью, но надеялся. Усилием воли я погасил эту мысль и стал обдумывать, как буду объяснять диакону Сергию… нет, уже не диакону — иерею Сергию — необходимость укрыть Цыпочку.
И тут снова раздался телефонный звонок. Незнакомый мужской голос произнес:
— Никуда не уходите, — и дал отбой. Мне стало не по себе и очень захотелось куда-нибудь уйти. Но было некуда. Похоже, в игру моей судьбы пытался вплестись еще какой-то узор, но что это за узор — я не знал. Или это было просто совпадение?
ЧАСТЬ ПЯТЬДЕСЯТ ПЯТАЯ
28 сентября. Среда. Два дня до завершения конкурса.
Христианину должно память смертную хранить в уме. В общем-то, это правильно: если в тебе живо понимание преходящести жизни сей, ты будешь невольно ориентироваться на будущую, а значит, станешь следить за своими поступками и помыслами — такова элементарная самодисциплина сознания. Я никогда не избегал мыслей о смерти, не слишком ее боялся, но сам момент перехода из одного мира в другой вызывал во мне подсознательную реакцию отторжения, мне не хотелось думать об этом — все равно когда-нибудь придет, а на все случаи жизни соломку не подстелешь. Нет гарантии, что умрешь достойно, но надо постараться, а терзать себя мыслями — как это оно будет происходить, зачем оно надо? — успеется. Впрочем, теперь уже время поджимало, пора было и думать, и готовиться, но я не успел. Я умер.
Я вылетел из тела, и почувствовав необычайную легкость, взмыл под потолок. Осмотрел внимательно лежащее внизу собственное тело, прикорнувшего вплотную ко мне Длинноухого, Дашку — отсюда она казалась слабой и беззащитной, и какой-то немного чужой. Цыпленок беспокойно ворочался в своей кроватке. Я вспомнил о гостье и тут же очутился в соседней комнате — надо же, не надо было думать о том, как преодолеть стену, оно само как-то получилось. Цыпочка спала на надувном матрасе, который хранился у нас для редких гостей и летних поездок за город. Интересно, можно ли слетать вот так же быстро в Париж? — возникла во мне вдруг мысль, но, вероятно, в Париж мне дорога была заказана, я по-прежнему находился в пределах собственной квартиры, по которой, впрочем, мог совершенно свободно перемещаться, не замечая дверей и стен. А в Дивеево? Нет, всё то же. Почему, интересно, за мной никто не пришел? Должны же быть рядом Ангел-Хранитель и Встречный Ангел. Где они? Кажется, мне придется разведать дорогу на тот свет самому.
Стоило мне это подумать, как я очутился в огромной вытяжной трубе, в конце которой маячил свет. Да-да-да, всё так, как тысячу раз описано. Но где же мытарства, или они потом будут? Почему я так невнимательно следил за последовательностью того, что видит умерший, когда читал книги? Меня, как через шланг пылесоса, тянуло на выход, к свету, и когда я вынырнул, то очень удивился. Не таким представлял я себе Рай, будучи взрослым человеком. Все слишком буквально воспроизводило картинки, запечатлевшиеся в сознании с Воскресной школы, все было — как в детской Библии. Светящийся высокий забор, уходящий в обе стороны в бесконечность. Маленький старичок с добрым лицом и длинной седой, как у деда Мороза, бородой, в белой одежде, сидел у ворот со связкой ключей на поясе. «Апостол Петр», — догадался я и подлетел к нему поближе. Апостол читал толстую книгу и, слюнявя толстые пальцы, переворачивал страницы. Он не обратил на меня ни малейшего внимания. Я подождал, затем придвинулся ближе. У самых ворот я почувствовал, что меня неудержимо тянет пролететь сквозь них, но что-то останавливало, какая-то невидимая преграда как будто стояла передо мной.
— День добрый и Бог в помощь, — вежливо обратился я к апостолу. Старичок оторвался от книги, заложил в нее закладку, закрыл и внимательно посмотрел на меня.
— Здравия тебе, добрый человек, — ответствовал он мне.
— Скажи мне, могу ли я пройти вовнутрь?
— А ты и вправду этого хочешь? — ласково усмехнулся он.
Я вспомнил о Дашке и детях, но они были так далеко, и что я мог для них сделать? Чем помочь? Бог им поможет гораздо лучше, чем я. А мне, ну хоть бы у забора разрешили постоять — только не с этой, а с той стороны! Я чувствовал, что ради этого страдал и мучился все последние дни — только для того, чтобы сейчас в полной мере осознать и оценить, как мне может быть хорошо…
— Да, очень хочу, — твердо ответил я.
— Не спеши-не спеши, — предупредительно сказал старичок. — Разве тебе не о чем меня спросить?
У меня мелькнула снова мысль о Дашке и детях, но она была настолько слабой, что сразу исчезла, а мне вдруг захотелось узнать побольше о книге, которую читал старик.
— Ведь это Книга Жизни? — поинтересовался я.
— Ну да, — ободряюще улыбнулся апостол.
— И там вправду судьба каждого человека от рождения до смерти записана?
— Правильно, — подтвердил апостол.
— Тогда я хотел спросить тебя. Скажи, каким знаком препинания заканчивается жизнь человека?
Похоже, старик удивился. Он раскрыл рот и посмотрел на меня изумленным взглядом. Затем засмеялся:
