провести им по губам, но испугался шершавого, наждачного звука, который при этом получился. Мне показалось, что язык сейчас отломится и выпадет изо рта. Завязав глаза полосой ткани, оторванной от подола, я вновь надел рубашку и пошел в сторону солнца. Не знаю, почему, но я должен был идти именно туда. Может быть, потому что светило было единственным, нарушающим однообразие окружающего мира объектом. Идти было трудно. Казалось, что песок вибрирует, плывет волнами под ногами, меня укачивало и тошнило, пару раз, когда меня стало выворачивать, спазмами сотрясая тело, я остановился, но желудок был пуст и сух, только отвратительную горечь желчи почувствовал я во рту. Сквозь полосу ткани солнце блестело не менее ярко, чем прежде, но оно хотя бы не сжигало глаза, я мог теперь смотреть вперед. Но лучше бы мне было и не смотреть, ничего не менялось и меняться не собиралось. Я брел, еле передвигая ноги, не в силах оторвать их от песка, час, и другой, и третий. А может быть, прошла уже целая вечность? Почему солнце поднимается-поднимается, но так никак и не поднимется? Наверное, я уже умер и попал в ад. В аду нет солнца, — вспомнил я проповедь отца Иллариона. Впрочем, откуда ему это знать? Тащился бы он сейчас здесь вместо меня, думал бы, небось, иначе.
Легче остановиться, лечь и умереть здесь, — подумалось мне, и все во мне захотело вдруг одного — исчезнуть. Не надо мне ни Бога, ни рая, ни бессмертия — исчезнуть, испариться, перестать быть. Единственным желанием моим стало — успокоиться. Перестать чувствовать вообще что-либо. Раз и навсегда. Я никогда не был так истерзан. Но почему-то по-прежнему шел и шел, к ослепительному востоку, к безжалостному, жестокому солнцу, которое уничтожило уже весь мир, выжгло его насквозь, и меня вместе с ним, но душа моя почему-то продолжала цепляться за тело — какое там тело? — мумию, и заставляла идти вперед.
И когда прошла бесконечность, а за ней еще одна, а за ней еще, я почувствовал, что солнце сжалилось надо мной, беспощадная яркость его чуть-чуть поблекла, жар, хоть и не уменьшился, но поток песчинок перестал обжигать, и что-то вроде росы выступило на моих губах. Лоб намок. Боже милосердный, что там во мне еще могло пропотеть? Я посмотрел на солнце сквозь тряпку, прикрывавшую глаза, и непонятно каким чувством понял, что самое страшное позади. Солнце испытывало меня, и, кажется, испытание я выдержал. Лучи больше не жгли кожу, они гладили ее, ласкали, снимая жестокое жжение. Горячий воздух не обжигал больше ноздри и горло. Я сумел пошевелить пальцами рук, сжать их в кулаки, разжать и снова сжать. Я стянул с глаз повязку и увидел склонившуюся надо мной Дашку, она влажной губкой смачивала мне губы и лицо. Так значит, я только что бредил? Слава Богу, что пришел в себя, слава Богу, что же со мной случилось?
Я повернул слегка голову, увидел загораживающий окно шкаф и вспомнил про Конкурс Мэйл.Ру. Все было, кажется, не так уж хорошо, но все же лучше при любом раскладе быть дома, лежать в своей постели, только почему ее так качает? Я посмотрел на пол и не увидел его. Вместо пола вокруг простирался желтый песок, который вибрировал и двигался волнами, как морская вода. Вся мебель качалась в такт волнам. Меня это несколько напугало. А что с комнатой? — хотел спросить я Дашку, но тут же забыл о своем вопросе. Я снова посмотрел на шкаф. На шкафу сидела птица и, не обращая на меня внимания, чистила перья. Большая такая птица. Я бы сказал огромная. Мне стало тяжело дышать. Я почувствовал, как у меня прерывается дыхание и сердце начинает сбоить.
— Оттттт… оттткуда … у нас… кондддддор? — спросил я Дашку и глазами показал на птицу. Сзади раздалось громкое всхлипывание. Я не мог оглянуться, сил на это совсем не было, но я понял, что там Длинноухий, и он почему-то плачет. Дашка сунула мне под нос клочок ваты, резко потянуло нашатыркой. — Зачем ты мне это пихаешь? — язык наконец начал меня слушаться. — Я пришел в себя. Мне снилось, что я шел по пустыне. Что там делает кондор? И где Цыпленок? Смотри сколько песка намело, забери детей на тахту, я боюсь, вдруг они утонут? — я сказал так много, потратил на это столько сил, что смертельно устал. Я закрыл глаза и хотел заснуть, но качало слишком сильно, меня опять начало тошнить, а затем вырвало прямо на желтый песок около тахты…
ЧАСТЬ ПЯТЬДЕСЯТ ВТОРАЯ
Несколько часов меня лихорадило и трясло, надо б было заснуть, но я не мог, хоть и очень этого хотел, вновь провалиться в забытье. Я просил у Дашки снотворное, умолял, унижался, выклянчивал. И никак не мог понять, почему она жадничает, с чего вдруг стала такой немилосердной. Я бы врага своего пожалел в таком состоянии, а она… Я плакал от боли и бессилия. Я безудержно судорожно зевал, но заснуть никак не мог. Кондор, нахохлившись и нагнув голову набок, внимательно следил за мной круглым глазом. Я понимал уже, что он — плод моего воображения, но никак не мог отделаться от этой болезненной фантазии.
Свет в комнате был погашен, шторы задернуты, и мне уже не казалось все столь ослепительно-ярким. Тем не менее, глаза по-прежнему болели и слезились. В ушах гремели тамтамы, я слышал, как толчками по сосудам пробивается кровь. Каждый звук извне слышался громко и отчетливо, вызывая резкую головную боль. Пару раз заплакал Цыпленок, и его рев был настолько невыносим, что я сам готов был закричать от боли, но боялся говорить даже шепотом.
К середине дня я сильно пропотел, а когда в очередной раз, с опаской посмотрел на шкаф, то кондора там не увидел. Это меня мучило некоторое время. Легче было бы, если бы я увидел воочию, как он улетел. Песок с пола тоже исчез. Однако, тахта по-прежнему размашисто, словно судно в бурю, качалась, вызывая неотвратимые приступы морской болезни. Мышцы ломило, но раненое плечо почти не болело. Смутно на меня наплывали воспоминания о том, как закончился вчерашний день. Я ничего практически не помнил отчетливо, и не был уверен, что то, что возникало в моем сознании, действительно, случилось на самом деле.
Кажется, капитан Касьянов что-то делал с моим компьютером. Затем меня тащили вниз по лестнице, кажется везли в козлятнике, куда — не помню, убей Бог. Там оказалось, что ноутбук Длинноухого Касьянов тоже прихватил с собой. Куда-то его с винтом от моего компа унесли, а меня начали допрашивать. Их интересовала трубка Хиппы, откуда я взял ее, что я знаю о Хиппе, а я не помню, что отвечал. Мои связи? Да какие мои связи — сатанисты мои связи… Что же я говорил им? Нес какую-то чушь и читал детские стишки. Когда-то меня учил отец, что если придется бывать на допросе, то лучше всего вспоминать детство, и зацикливаться на этих воспоминаниях до отупения. Похоже, мне это удалось, потому что, вероятно, мне в конечном итоге вкололи какую-то дрянь. На запястье образовался огромный синяк, в центре которого виделся след укола. Проговорился я о чем-нибудь или нет? Болтал ли в бреду о SolaAvise? Шамане? Ветре? Не ляпнул ли случайно чего было нельзя говорить? Вероятно, все-таки, нет. Помню, суетились около меня два мужика. Помню, кто-то кричал на Касьянова, а тот в ответ объяснял что-то, сильно запинаясь. Если бы он не стал вдруг резко заикаться, наверное, я бы этого не припомнил. Как я оказался дома — не знаю, полный провал. А дальше? Дальше — пустыня, солнце…
Вечером я уже не так плохо соображал. Стал расспрашивать Дашку. Она не хотела, как мне кажется, ничего рассказывать. Вероятно, жалела меня. Но, похоже, не в силах она была умолчать. И узнал я, что квартира Хиппы заколочена, а до этого там прогремело 3 или 4 взрыва. Стекла в квартирах, окнами на улицу, повышибало, из нижней и верхней квартир эвакуировали людей, но, вроде, все живы. Все, кроме Хиппы, Мансурова и кавказки, которая спасла мне на острове жизнь. Стоило ли спасать ее, отдавая свою? Как там дела с конкурсом? Впрочем, без компьютера мне это не узнать. Но оказалось, что ноутбук дома, и винт от моего компа тоже… Больше не было со мной Хиппы, который решал все за меня. Мне надо было проверить, что творится в Мэйл.Ру. Но только завтра… Сегодня я еще не мог заставить себя проверить, какое место в конкурсе занимаю я, какое Цыпочка, SolaAvis и Фея.
ЧАСТЬ ПЯТЬДЕСЯТ ТРЕТЬЯ
26 сентября. Понедельник. Четыре дня до завершения конкурса.
Утром мне было лучше, но не настолько, чтобы я сумел вылезти из-под одеяла — тело по-прежнему
