ПАМЯТЬ ХЕЙНЕДА ВИНАЛКАРА, ЧТО НЕ ЗНАЛ ПОКОЯ И НИКОГДА НЕ ИСКАЛ ЕГО…
Я просила сделать это сама, но мне отказали, пусть вежливо, но непреклонно: тебе не по рангу, не забывай, что ты все еще не полноправный Мастер. Даже это право было у меня отнято…
На том совете Мастеров я не услышала ни слова упрека в свой адрес. Они лишь качали головой и вздыхали скорбно: «Кто бы мог подумать, что снова до такого дойдет! Если уж бьет – то по самым лучшим…» Приговор Ливарка не подлежал обжалованию: лучше Ордену обходиться без Флетчера год, два, даже три, чем потерять навсегда. А мне лучше отойти в сторону и не мешать, ибо сказано: где ты ничего не можешь, там ты не должен ничего хотеть. Привести приговор в исполнение доверили Сайрону.
Тому самому Сайрону, которому Флетчер на весеннем фестивале собирался бросить вызов за место Магистра Растящих. Оставалось всего-то два месяца… Но тот, кто был равен Сайрону во всем, уже не бросит никакого вызова – его просто нет, раз тот, кого зовут Флетчером, решил обходиться без него…
Прошлой ночью Сайрон вошел в эту спальню – силу всегда связывают во сне, и не только скованному, но и никому вокруг не дано видеть браслета на его левом запястье. Одной мне дано – я видела, как узкая и длинная ладонь коснулась темных волос, я слышала, как лилась с губ Сайрона Высокая Речь, хотя и не разбирала всех слов – лишь «белый корабль», «светит звезда», «плыть не дано»…
ДАБЫ НЕ УТРАТИЛ ОН СИЛЫ СВОЕЙ ОКОНЧАТЕЛЬНО ИЗ-ЗА ПОСТУПКА ПУСТЬ НЕОСОЗНАННОГО, НО НЕБЛАГОВИДНОГО…
Завтра мы расстанемся. И наверное, расстанемся не по-доброму – все идет к тому, что он сам прогонит меня. Мне принадлежит лишь остаток этой ночи… «Так надо, девочка моя,» – грустно сказал мне Ливарк, гладя по голове, как гладят кошек…
Наконец-то хлынул ливень. Насколько природа счастливее меня – она может плакать!
Знаете, когда я вижу девчонок, жалеющих, что не седые в двадцать лет, или мальчишек, переживающих, что вот времена – и на каторгу пойти не за что… хочется подойти, да по морде со всей силы мокрым полотенцем, чтобы в чувство привести! Ну что там у тебя – умер друг, ушла любимая, или ты сам кого-то предал и теперь мучаешься от осознания вины? Скажи! Только скажи – и я выключу твою боль! Выключу не вместе с жизнью, не вместе с памятью и даже не вместе с совестью, и не себе заберу, как эти энергеты-недоучки-недопески, спасатели миров – просто избавлю от нее тебя и мироздание… Но я знаю, что это создание отвернется с сигаретой к окну, за которым обязательно дождь (Господи – даже это для них не благодать, не слияние Воды и Ветра, по силе равное лишь Жизни – а лишнее напоминание о тщете всего сущего…) Отвернется и скажет: «Я тебе не верю».
А для меня боль – как для иных вино: невкусна и запрещена. Вообразите на минуту, что машина умеет думать и чувствовать совсем как человек… так что, она будет упиваться своей поломкой? Нет, думаю, она будет искать либо способ устранить неисправность, либо такую схему работы, при которой поломка будет минимально мешать делу!
Вот за это (даже больше, чем за обязанность всегда «знать, как надо»!) очень многие и ощущают подсознательную неприязнь к любому из Братства: если нам плохо, глаза у нас не печальные, а злые. И то лишь у некоторых – по остальным вообще ничего невозможно прочитать. Выключать физическую боль – первое, чему мы учимся от Наставников, если только не выучились этому еще раньше. А умение выключать или тщательно прятать боль душевную приходит со временем. Ибо сказано: учитесь властвовать собою…
Сейчас-то я тоже это умею, но тогда, до инициации… тогда-то я и начала, выходя в круг, закрывать лицо вуалью. И вовсе тут ни при чем «традиции Кардори»… колокольчики, босые ноги – это все антураж. Пусть я не Леди Радость, я только ее предтеча, но если учишь людей чему-то – нельзя показывать, что сам не всегда можешь следовать собственным проповедям.
Зато уж те, кто был близок мне в ту пору, такого навидались!..
Второе апреля, половина седьмого утра.
Похмелья тяжкая беда…
Боги мои, с кем я могла ТАК надраться? Какой козел оставил это пятно от вина на белоснежной простыне? А главное, почему то тут, то там видны обугленные следы пальцев?!
Из-за перегородки торчат ноги спящего Россиньоля. Одна босая, на другой носок с дыркой. Сам, значит, лег на полу, а свою кровать уступил мне… и кому? Был же здесь кто-то третий! Вон, кинжал на полу валяется рядом с пустой бутылкой – не мой, а Россиньоль вообще никогда не носит никакого оружия.
Господи, что же я такого натворила, из-за чего у меня полностью отшибло память? Поворачиваюсь к окну, где, по идее, вчера стояла большая кружка с отваром таволги – и ойкаю. От симпатичных занавесок с аханеорской вышивкой, Неллиной работы, остались одни обгорелые лохмотья. Концептуально. Это что… тоже я?
А по какому поводу, и думать нечего – ответ очевиден. Кто бы ни был владелец этого кинжала, он не был Флетчером, и в этом состояла его непрощаемая вина.
Из сознания, вслед за желанием немедленной легкой смерти, потихоньку уходит и порыв встать на колени, горячо помолиться Единой и ее детям и пообещать, что больше никогда, никогда, никогда… За окном слышится птичий щебет, сквозь дыры в спаленных занавесках в комнату робко проникают лучи солнца и тихо ложатся на пыльный пол, на постель, на мое лицо…
Привыкнуть можно ко всему. В том числе и к одиночеству. Вот только вредная это привычка, а как тяжело отвыкать от вредных привычек, известно любому…
Лет этак пятьсот назад мои ругианские предки в таком состоянии, гуляючи, полгорода прахом пускали. Национальное достояние, трать-тарарать – тоска, по убойной силе равная жесточайшему похмелью и до него же неизбежно и доводящая…
Черт подери все, надо-таки перебираться в Башню, пока совсем с ума не сошла. Там хоть Нодди все время будет рядом… о Хозяине я стараюсь не думать, ибо гнилое это дело – разборки с собственной совестью.
Надо, ох, надо… Второй такой ночи берлога Россиньоля не переживет.
…я иду по коридорам и залам какого-то странного дворца, они плохо освещены, временами откуда-то вспышками падает красноватый свет. Вокруг меня корчатся в дикой пляске без музыки люди в фантастических нарядах, словно выскочившие из какого-нибудь третьесортного фильма Техноземли или Тихой Пристани – обитатели иных Сутей в вульгарном представлении извращенного обывателя. Лица их скрыты под масками или раскрашены самым причудливым образом. Каким-то странным отголоском подсознания я знаю это место – у него нет имени, и никто не знает туда дороги, попасть в него можно только случайно. Место, где можно быть кем и чем угодно, где позволено все, кроме одного – быть собой…
На мне шелковое платье, подарок Хозяина, которое я ношу только в Башне, лицо скрывает густая вуаль, и я боюсь откинуть ее даже на секунду… Если здешние обитатели увидят мое открытое лицо, мне не жить, они отберут его – не знаю как. Мне плохо и страшно, временами отвратительно до тошноты, я не могу представить себе, как я тут оказалась и как могу покинуть этот кошмар. Пока меня никто не трогает, наверное, я никому не интересна. Иные корчат издали рожи в знак приветствия, но никто не подходит…
Пройдя очередным коридором, я выхожу в маленький зал. Он освещен все тем же тускло-красным светом, в его потоке, как в водопаде крови, извивается женщина, увешанная золотой бахромой вместо одежды. «Брысь!» – бросаю я властно, женщина тут же сжимается в комочек и мимо меня проскальзывает в дверь. Красный свет темнеет, делается лиловым, потом синим – и только тогда я замечаю сидящего у стены человека с лютней. На нем черный, подчеркнуто средневековый наряд – кажется, стандарт XII века; длинные серебряные волосы скрывают лицо…
«Здравствуй,» – говорю я.
«Здравствуйте, светлая госпожа,» – он встряхивает головой, и я тут же узнаю эти до боли любимые мною черты. А когда он опускает лютню, я вижу, что руки его скованы длинной тонкой цепью.
«Что ты делаешь здесь, Флетчер? И… твои волосы… что с ними? Неужели…» – я не договариваю, слова стынут на моих губах.
«Вы хотите сказать – седина? Ошибаетесь, светлая госпожа, это их природный цвет. Или вы меня с кем-то путаете?»
Я опускаюсь перед ним на колени и отвожу вуаль с лица.
