вспомнил, что уже пел ее сегодня, и как-то очень бесстрастно перешел на другую песню, которая начиналась почти таким же перебором….
На «Отчаяние».
Со дня своего появления в Силлеке он ни разу не пел эту песню – боялся. А чего боялся, и сам себе объяснить не мог.
Впрочем, песня сия, как можно судить по названию, и не была рассчитана на исполнение при ярком свете в большой и шумной компании. А вот сейчас, кажется, для нее было самое время….
После того разговора с гадалкой он не то чтобы смирился.
Такие, как он, не смиряются никогда. Просто – понял, что его задача не из тех, какие решаются в два хода, и лобовой атакой тут не добьешься ничего. Лишь ребенок считает себя победителем, сбросив фигуры противника с доски ударом ладони. Взрослый же и разумный человек играет по правилам.
Что ж, сыграем. Менестрель из чужого мира, без имени – против сил, управляющих Силлеком и его непонятной магией.
Посмотрим, что выйдет, если полностью отдаться ее законам….
И почти сразу же после этого мысленно высказанного согласия начались странности. Нет, скорее всего, начались-то они гораздо раньше, только до этого он был слишком озабочен другими проблемами, и это лишало его ясности взгляда. Но, как бы то ни было, люди вдруг перестали воспринимать его песни как обычное «сыграй чегой-то для души».
В первый раз он ясно – словно кипятком в лицо! – осознал это, когда при большом скоплении народа запел «Предание о гибели Арт-Нариана». Самому ему эта баллада казалась безмерно затасканной. Но неожиданно на середине пятого куплета давно знакомые слова словно омылись новым смыслом – и мороз пробежал у него по коже. А через секунду по глазам зрителей он понял, что с ними происходит то же самое! Особенно потряс его один наемник, зверского вида детина в потертой черной коже и с целым арсеналом за поясом…. Этот головорез стоял, высоко подняв голову, и в глазах его стыли слезы гордости и гнева, словно песня была не о ком-то, никому в Силлеке не известном, а о его боевом командире…. нет, словно он сам был одним из тех девятисот, которые почти все полегли рядом с Артом Славным! А рядом, не стыдясь никого, утирала глаза суровая сорокалетняя женщина в зеленых одеждах жрицы Великой Матери, а когда песня отзвучала – низко поклонилась менестрелю….
Мистика!
Доселе Гинтабар слыхал о таком лишь в легендах – и вдруг, неведомо как, начал творить сам!
Бесспорно – слагая ту или иную песню, он не мог не испытывать тех чувств, которые в нее вкладывал. Однако повторение стирает все, и зачастую он пел как бы по памяти, не тратя на каждое новое исполнение куска души…. А теперь – не мог. Здесь, в Силлеке, он оставался иронично спокоен лишь до тех пор, пока рука его не касалась струн гитары. И тогда слова, срывавшиеся с его губ, неожиданно обращались в некую высшую правду, и правда эта заставляла смеяться и плакать слышавших его баллады. И каким-то новым, незнакомым светом начинали светиться их глаза….
У него больше не получалось жить, словно скользя по поверхности океана жизни, избегая спускаться в его заведомо мрачные и пугающие глубины. Теперь ему приходилось нырять туда ежедневно, а вынырнув, полной чашей пить последствия. И именно в страхе перед этими последствиями он до сего дня не решался петь «Отчаяние». Но сам он считал эту песню одной из лучших своих, а потому рано или поздно должно было случиться то, что и случилось в придорожном трактире, в свете двух мерцающих огарков….
Когда он кончил, в зале повисло напряженное молчание.
– Кто ты?! – вдруг спросила девушка у его ног. – И почему ты, целый вечер даривший нам силы, вдруг разом их отнял?
– Простите меня, – Гинтабар в смущении опустил глаза. – Это произошло совершенно случайно, я даже не думал, что спою именно это…. Воистину, вам следовало раньше отпустить меня!
– То, что ты делаешь, под силу только Поющим Жрицам, – это уже сказал немолодой человек с темной бородкой, управляющий какого-то местного лорда, судя по добротности одежды…. – Лишь они держали в руках ключи от силы и бессилия слова – но ведь их нет уже многие сотни лет! И потом, никто и никогда не слыхал о мужчине, наделенном подобным даром….
– Ну, я, кажется, говорил, что родом не из Силлека…. – начал Гинтабар и вдруг натолкнулся на взгляд девушки у ног.
Такие неизбывно голодные глаза иногда бывают у женщин, которым сильно за двадцать. В той, прежней жизни, пусть не простой, но понятной, он старательно избегал эту разновидность женщин, хотя вообще-то не упускал ни малейшей возможности пофлиртовать с юным очаровательным созданием. Но ведь таким не флирт нужен, и ждут они уже давно, как в той сказке, не чуда, а лодки. Поэтому и сами они держались от него на почтительном расстоянии. Они не хотели верить в красивые слова, он не желал ощущать себя чьей-то собственностью, в общем, все разрешалось к обоюдному удовольствию.
Здесь же именно подобных женщин и притягивали неожиданные глубины, открывавшиеся в его песнях. Он кое-как смирился и с этим, воспринимая таких поклонниц как неизбежное зло.
Но эта…. ей же не больше семнадцати! «Пятнадцать,» – вдруг ясно отпечаталось в мозгу, и он, как любой моталец, ничуть не удивился этому внезапному знанию. Да, всего пятнадцать, шестнадцать исполнится только в середине зимы. Что ж, видно, некоторые несчастные так и рождаются с таким вот несытым взглядом. Причем спроси их в их романтической тоске, чего им не хватает – так сами не знают.
Черные волосы и смуглая кожа жительницы севера, темно-алые блуза и широкие штаны…. В его родном мире подобные девицы обычно носили черное. Она у его ног – как медленно остывающий уголь большого костра. И он над нею – в медовом сиянии волос, в золотом ореоле, как светлое пламя….
– Пойдем, – сказала девушка, вставая, и вцепилась в его руку. – Пойдем со мной. Ты действительно устал.
Он повиновался, веря, что найдет способ отделаться от нее.
– Доброй тебе ночи, менестрель, – толкнул его в спину голос трактирщицы. – Спасибо за дивный вечер и прекрасные песни.
– Не стоит благодарности, – ответил он автоматически. Мир плыл перед его глазами, хотелось только одного – добраться до сеновала и уткнуться головой в свернутый плащ.
– Меня зовут Лиуланниа, – сообщила девушка уже на лестнице. – Можно сокращать до Лиула.
– А меня – Мэйрил Хьенно, – согласно правилам игры, в этом мире его звали так, и он уже давно не испытывал по этому поводу никаких эмоций. – Сколько тебе лет, чудо?
– Девятнадцать, – быстро ответила Лиула, но, видимо, сама почувствовала, как неправдоподобно звучит ее ответ, и добавила помедлив: – ….будет.
Темное, мрачноватое лицо с огромными глазами. Он всерьез усомнился, умеет ли она улыбаться.
– Значит, я старше тебя на десять лет. Как минимум, – Гинтабар попытался сказать это назидательно, но ничего у него не вышло из-за отсутствия практики.
– Вот уж что меня не волнует, – бросила Лиула таким тоном, что менестрель окончательно понял: эта женщина послана ему во искупление грехов. В том числе еще не совершенных.
Впрочем, дева действительно выглядела несколько старше своих лет: высокая, крепкая, с вполне сформировавшейся статной фигуркой. По крайней мере, обвинить его в совращении девушки, не вошедшей в брачный возраст, будет весьма непросто….
– Что это у тебя за камень? – он коснулся висящего на ее груди небольшого самоцвета оттенка белого вина. – Топаз?
Спросил он это лишь потому, что после вопроса о возрасте между ними повисла какая-то неприятная неловкость.
– Подымай выше, – усмехнулась Лиула, – это желтый сапфир.
– Желтый? – растерянно улыбнулся Гинтабар. – По-моему, сапфир должен быть только синим….
– Мэйрил…. А у тебя раньше была любимая женщина? То есть такая, которая единственная?
«Что тебе ответить, создание? Я старше тебя почти в два раза. Но когда мне было столько, сколько сейчас тебе, я уже умел раздвигать пределы мира, в котором жил. А в девятнадцать я знал о мироздании куда больше, чем положено простому уличному певцу, за что и был прозван Несогласным. Просто потому,
