убедительно. Они основаны не столько на логике, что, вероятно, еще можно было бы как-то понять, сколько на интуиции – на том опыте, который нарабатывается всю жизнь… Конечно, познание не остановить. Человек так устроен, что он всегда будет стремится в неведомое. Наука – это и есть пересечение всех границ, и только она дает нам подлинную свободу. Мы, разумеется, уже не откажемся от расширяющегося бытия. Мы будем упорно осваивать все новые и новые области знаний. И все же кажется иногда, что – это неудержимое движение к пропасти. Резервы разума истощились. Ныне мы подступаем к границам, которые лучше не пересекать.
Арик его искренне не понимал:
– Таких границ нет и не может быть. Раз уж предел обозначен, то рано или поздно он будет преодолен. Над пропастью будет воздвигнут мост, через неизвестное море поплывут корабли. В конце концов, так было уже множество раз. Наука еще никогда не отступала перед неведомым. Бывало, задерживалась, примеривалась, долго топталась на месте, но потом, несмотря ни на что, все равно шла вперед…
Бизон, соглашаясь, кивнул:
– Да-да, конечно, другого ответа я от вас и не ждал. Тем более, что и сам много лет думал примерно так же. Но существует одно обстоятельство, которое следовало бы иметь в виду и о котором в лихорадке познания, как правило, забывают. Мы все, разумеется, жаждем истины. Мы полагаем, что ничего выше истины нет. Ради истины мы готовы идти на любые жертвы. Однако ведь истина может быть не только прекрасна, как о том говорят, она может быть и ужасна – настолько, что человеческий разум будет не в силах ее воспринять. Истина может оказаться хуже безумия. Вы никогда не пытались представить, что – там, на другой стороне?..
Необходимые документы он все-таки подписал. Мебель из комнаты вынесли, частично демонтировали уродливые железные стеллажи. Пробили стену, провели кабель для трехфазного подключения. Арик где только мог брал в долг спирт, чтобы простимулировать бригаду из мастерских. У него сердце заходилось от нетерпения. Было много тягостных заморочек с согласованием двух институтских балансов. Оказалось, что дело это не такое простое, как объясняли ему в Институте физиологии. Требовалось оформить множество разных бумаг. В бухгалтерии фыркали, он ничего в этом не понимал. Выручил все тот же Бучагин, буквально протаранивший административно-хозяйственное подразделение. Пришлось в качестве компенсации уступить ему приглашение на «Школу развития».
Костя так и сиял:
– Ничего, старик, ты у нас перспективный, еще по заграницам наездишься…
Ему было хорошо говорить. А вот с великим Дэном Макгрейвом, выходит, познакомиться не удастся.
Арик только вздохнул.
Будем надеяться, что жертвы окажутся не напрасными.
Ни о чем другом он думать не мог.
Зато когда в середине августа перевезли, наконец, и постепенно смонтировали «Бажену», когда техники из университетской подсобки врезали дополнительные шланги в водопровод, когда поставили шину высоковольтного напряжения, когда были соединены между собою цепи различных частей, когда установили новые газовые баллончики и когда техники, слава богу, ушли, пряча под ватниками очередную емкость со спиртом, Арика, оставшегося с «Баженой» один на один, будто пронзило. Это была картина, которую он некогда себе представлял: ученый в белом халате, задумчиво согнувшийся у прибора, распахнутое окно, откуда доносятся солнечные веселые голоса, поблескивающие из шкафчика колбочки и мензурки. Медленный счастливый озноб поднялся по телу. Сердце споткнулось и вдруг запрыгало, как птенец, радующийся весне. Он был вынужден схватиться за стойку, чтоб не упасть, а потом, успокаивая себя, сделать пару глубоких вдохов. Совпадение было полным. Даже шланги, спадающие из аквариума, тянулись в точности так, как они располагались в том давнем видении.
Бессмысленно было гадать, чем это являлось. Эхом будущего, которое иногда просвечивает в настоящем? Зовом судьбы, сполохами предстоящих свершений? Это просто явилось, и данного факта было вполне достаточно.
Значит, он не напрасно работал все эти годы.
– Конечно, конечно… – почти неслышным шепотом сказал он.
Оставалось совсем немного. Темно-зеленая овальная кнопка маячила перед глазами. Он протянул руку и нажал на нее. «Бажена» тут же величественно загудела, разогреваясь. Секунд десять она как бы прислушивалась к тому, что пробуждается у нее внутри, а затем пискнул сигнал и проклюнулись в тембре гудения призывные нотки. Словно неведомое существо открывало глаза. Пыхнул компрессор, выкачивающий из-под колпака воздух, бодро зажурчала вода, бегущая по тонким переплетениям из дистиллятора, дрогнули стрелки на шкалах, выцеливая исходные нулевые отметки. Как три пробудившиеся мотыльки, забились над ними яркие трепетные цветные индикаторные полоски.
Больше сомневаться не приходилось. У него действительно было предназначение, брезжащее с небес, нечто такое, что превращало обычную жизнь в судьбу. Причем просматривалась тут некая закономерность: пока он следовал этому предназначению, пока он пребывал в «конусе света», которым оно очерчивало его жизнь, у него все было в порядке, все ему удавалось, все получалось как бы само собой. Мир был к нему расположен. Однако стоило сделать хотя бы шаг в сторону, стоило хоть немного свернуть туда, куда свет судьбы по каким-то причинам не достигал, как из темноты начинали выглядывать оскаленные жутковатые морды, подступали призраки, скребли сонмы когтей, все начинало трескаться, оползать, все начинало рушиться, колебаться, грозя навеки погрести его под обломками.
Впрочем, зачем было куда-то сворачивать? Путь был прямой, хоть и ведущий через опасную топь. Зато сияла над ним немеркнущая звезда, и одно время он даже носился с дурацкой мыслью, что если уж судьба к нему действительно благосклонна, если уж нечто – провидение? бог? – и в самом деле оберегает его, то эту ситуацию, как и любую другую, можно проверить. Поставить своего рода эксперимент. Попробовать, например, с закрытыми глазами перейти в час пик Невский проспект. Собьют или не собьют? По идее, машины должны были его объезжать. Или – выпрыгнуть из окна пятого этажа. Тоже – расшибется или не расшибется? Глупость, конечно, идиотская чепуха. И вместе с тем, это наполняло его тайной гордостью. Он не такой, как другие – его судьба вплетена во вселенский узор бытия. Вся его жизнь, каждый ее поворот есть проявление грозных космических сил. Для него разворачивается звездная бесконечность, для него сияют галактики, туманными облаками летящие в пустоте. Ему нечего опасаться. Если он снова зайдет в тупик, то чудесная сила, пронизывающая собой все, непременно подскажет выход. Надо только прислушиваться к себе. Надо только следовать таинственному предназначению.
В конце года он защитил кандидатскую диссертацию. С написанием ее пришлось повозиться, поскольку Дурбан своими нелепыми подозрениями подал ему неплохую идею. Совершенно незачем было вбивать в этот труд все, что к данному времени было сделано: и громоздко, и есть моменты, которые еще не продуманы до конца. Выкладывать их сейчас, значило подставляться. А самое главное – что Дурбан и подсказал – ни к чему размечать путь для других. Ни к чему расставлять внятные смысловые вешки, которые, хоть и пунктиром, но обозначили бы конечную цель. Вот это действительно было бы глупостью. И потому в самый последний момент, уже практически все оформив и написав, он вдруг полностью перестроил материал, ограничив его начальным этапом исследований. Для диссертации этого было вполне достаточно, а кому интересно, пусть додумает сам. Более того, он намеренно исключил из состава «первичной среды» несколько второстепенных ингредиентов, поддерживающих, тем не менее, необходимый баланс. Ну и что? В конце концов, он ведь не обязан был их приводить. Методы хроматографии, довольно грубые, не давали здесь однозначного результата. Опять-таки, если кому интересно, пусть сделает сам.
Работа оказалась довольно объемной. К счастью, помогла Мита, которая взялась за дело, засучив рукава. Университет она к тому времени уже тоже закончила, благополучно распределилась, устроилась младшим научным сотрудником в институт, занимающийся антибиотиками. От нагрузки там, видимо, не переламывались. Мита спокойно взяла отгулы, добавив к ним несколько дней якобы по болезни, и целый месяц, вставая в шесть и ложась, как правило, заполночь, без разговоров, как проклятая, исполняла нудные черновые обязанности. По многу раз вычитывала исходный материал, правила его, согласовывала вставные фрагменты с тем, что уже имелось, перепечатывала новый вариант на машинке, опять вычитывала, опять правила, опять терпеливо перепечатывала. Кажется, она не теряла впустую ни единой минуты. Даже когда
