— Краснофлотец Любченко! Кто и почему не велел вам спать?
Любченко вытянулся во весь рост, опустил руки и ответил, глядя себе под ноги:
— А я сам… Не хбчу, и всё…
И как ни бился Норкин, Любченко стоял на своем: не хочу, и всё. Он, казалось, даже и не вдумывался в слова лейтенанта, а в каждую паузу вставлял неизменное:
— Не хочу…
Видимо, на него нашла полоса упрямства, которым он прославился на весь дивизион подводных лодок, и Норкин решил испробовать последнее средство.
— Разбудите Никишина и немедленно ко мне на ка-пе, — сказал он.
— Есть, разбудить Никишина…
Ушел Норкии, а Любченко посмотрел в сторону противника, вздохнул и прошептал:
— Опять попався! Як дернула меня нечиста сила сказать такое?
В стенке окопа вырыты глубокие ниши — норы. Из них торчат матросские ботинки с потертыми подковками на каблуках и раздается сладкое похрапывание. Около одной из таких нор и останавливается Любченко. Чтобы хоть немного отдалить момент неприятной беседы с Никишиным, он затягивает потуже ремень, счищает с бушлата невидимые крупинки земли.
Наконец сделано всё, тянуть больше нечего. Любченко посмотрел в сторону фашистских окопов (может, они наступать начнут?), но там все по-прежнему было тихо, и, махнув рукой (была не была!), он ухватился за ботинок, торчащий из норы, и потянул его к себе, приговаривая:
— Старшина — А старшина!.. Идите, Саша, до лейтенанта…
Храп прекратился, послышалась возня и в окап вылез Богуш. Поеживаясь, он засунул руки в карманы, глубже втянул голову в воротник бушлата, зевнул и заворчал:
— Ну, чего орешь? Какой я тебе Саша? Не видишь, что ли, кого будишь?
— Так разве разберешь? Ведь не видно…
— Вот так номер! А по ботинкам? У Съшки сорок второй размер, а у меня только сорок первый. Пора бы знать, — и, продолжая поучать, Богуш нагнулся и крикнул в темную дыру — Саша! Вылазь! Тут твое дитё у парадного стучится!
— Чего ему? — донесся сонный голос Никишина.
— А кто его разберет? Мне с ним возиться некогда, — ответил Богуш и пошел по окопу.
— Ты куда? — окликнул его Никишин, вылезший из нсры.
— По делам. Я просил его разбудить меня на рассвете, но уж если вышла такая опечатка, то не пропадать же времени!
— Счастливо… Что случилось, Коля? — Лейтенант требует до себе…
— Так чего же ты тянешь? — воскликнул Никишин и окончательно проснулся. — Меня одного?
— Не… Обоих…
— Обоих?.. Зачем, не знаешь?
— Я ему сказал, что хлопцы мне спать не велели…
— На-жа-ло-вал-ся? — брови взметнулись крыльями, нос заострился, глаза спрятались в глубь впадин.
— Та что я, дурной! — обиделся Любченко. — Сболтнул лишнее, а против общества я не пойду, — и он торопливо передал весь свой разговор с лейтенантом.
— Вот это удружил!.. Пошли, что ли…
Норкин ждал их с нетерпением и» едва заслышал шепот за лологом, прикрывавшим вход в блиндаж, торопливо крикнул:
— Да, да! Входите!
Во сне зашевелились Ольхов и Лебедев. Связной приподнялся, посмотрел на лейтенанта, но тот махнул рукой, и он успокоился, снова лег, почти упал головой на противогазную сумку.
Матросы вошли. Никишин щурился на огонек коптилки и чуть заметным движением плеча старался стряхнуть комочек глины, приставшей к ворсу бушлата. Любченко дунул и комочек исчез.
— Что у вас происходит, Никишин? Почему не спят некоторые матросы? — стараясь казаться спокойным, спросил Норкин.
— Тут, значит, дело такого сорта… Ребята постановили, что без дисциплины на фронте нельзя. Раз некоторые не понимают и спят на посту — мы сами наказываем их.
— Ну?.. Дальше.
— Дальше? Накладываем взыскание, и всё. Если он уснул на посту, мы не велим ему спать ночь, две…
Так вот почему не спали Метелкин, Звонарев и другие! Да, интересно придумано… И, пожалуй, правильно. Ведь фактически это наряд вне очереди, но на неответственном посту. Не отдавать же за сон под трибунал!
Все это промелькнуло в голове Норкина и он спросил:
— А если он не послушается вас?
— Как не послушается? — Никишин даже улыбнулся. — И вас, и нас не послушается? Да что он, о семи головах?
— А если случится такое? — не сдавался Норкии.
Тонкие ноздри дрогнули и Никишин усмехнулся. В его усмешке было что-то новое, зловещее, и Норкин невольно подумал: «У этого не уснешь!»
— Если найдется такой — мы с ним поговорим, — пояснил Никишин. Голос у него нежный, приторно ласковый. — Он сразу поймет, что нельзя идти против всех.
Матросы ушли, а лейтенант долго еще сидел и думал, правильно ли он поступил, не вмешавшись в самоуправство матросов. Много было разных доводов и «за» и «против», но сделать твердого выбора он не смог и, решив посоветоваться с Лебедевым, полез на нары, вклинился между комиссаром и связным.
С рассветом началась артиллерийская подготовка. Снаряды и мины почти снесли бруствер. Только мелкие земляные холмики остались там, где еще недавно был плотный желтоватый вал земли. Сгорбились матросы, прижались к земле, словно выслушивали ее, а она гудела, стонала.
Огненный вал перекатился через окопы и они скрылись в клубах черного вонючего дыма.
— Звонил Кулаков! По зеленой ракете идем в атаку! — крикнул Лебедев, и Норкин отошел от смотровой щели.
— Ольхов! Автомат! За мной! — и, сдйинув фуражку козырьком назад, лейтенант выскочил из землянки.
Никто не отдавал приказания оставить у себя бескозырки и фуражки, но все моряки берегли их и надевали лишь перед атакой. Бросит матрос на землю каску, достанет из кармана смятую бескозырку, расправит ладонью ленточки — и готов к бою! А каска пусть полежит и подождет своего хозяина. Защищала она его от осколков, служила честно, а сейчас может и отдохнуть. Конечно, бескозырка не спасет даже от камня, но она ближе сердцу, роднее.
Если вернется матрос, то спрячет бескозырку и поднимет каску, высыплет из нее землю, а если не придет из боя —: так и лежит она на дне окопа. Медленно капают в нее дождевые капли, тонкими струйками сбегает земля… Пройдет мимо матрос, покосится на каску и вспомнит, что еще вчера здесь был товарищ. Один вздохнет, другой — нахмурится и отвернется, но оба они после этого дерутся еще яростнее, упорнее, дерутся и за себя, и за того, чья каска одиноко лежит в окопе.
Первое время командиры носили фуражки как полагается — козырьком вперед, и навстречу врагу позолотой колосьев сияла эмблема, но после нескольких атак поняли, что этим только помогают врагу, сами выдают себя, — и Кулаков первым повернул фуражку козырьком назад.
— Я бегу перед батальоном, — сказал он, — так пусть только матросы и знают, где их командир.
Так стали делать все, так поступил сейчас и Норкин.
Лейтенант быстро пробежал по окопу и прыгнул в гнездо к пулеметчикам. Лица у них землистые, серые. В глазах — ожидание, нетерпение. Надоело им сидеть без дела, прислушиваться к полету мин, ждать их разрыва. Уж скорей бы атака!
Но фашисты не торопились. Над батальоном повисли самолеты. Один из них вдруг перевернулся через крыло, показал свою зеленую спину и, разрывая воздух воем сирен, понесся к земле. Норкин не
