слова.
— Эс-эс… «Мертвая голова»…
…В ближайшую ночь моряки пробрались в деревню, в которой расположилась одна из рот этой дивизии, залегли около уборной и когда к ней из домика подошел заспанный офицер, они набросились на него, смяли и уволокли в лес. Эсэсовец сначала упирался, грубил, но терпение Крамарева оказалось недолговечным и после знакомства с его кулаками офицер стал значительно сговорчивее.
Прибытия пленного эсэсовца и ждали сегодня моряки, набившиеся в блиндаж Норкина.
Наконец у двери послышался говор, она подалась и в образовавшуюся щель боком пролезли фашист, Углов и Крамарев.
— Товарищ лейтенант… Дроздов сожжен этими, — доложил Углов, остановившись у порога. Бушлат висел на нем как на вешалке.
По блиндажу пронесся шелест снимаемых бескозырок и фуражек.
Фашист оттолкнул Углова, подошел к столу и спросил, глядя поверх головы Норкина:
— Есть вы русский офицер?
Норкин с интересом и злобой, бурлящей внутри, рассматривал его. А тот, плечистый детина с толстой багровой шеей, упавшей складками на воротник френча, стоял небрежно отставив ногу. Мясистое лицо его вызывающе сжалось в презрительную гримасу. Из-под пышного белокурого чуба, свалившегося на покатый, низкий лоб, Холодно блестели маленькие заплывшие глазки неопределенного цвета. По сравнению с ним матросы казались малорослым народом. Один Любченко возвышался над фашистом.
— Да… Я командир, — сказал Норкии.
— Я требую суда над вашим матросом! Он пенял руку на офицера великой немецкой армии! — последние слова эсэсовец выкрикнул, коснулся пальцем синяка под глазом и загер, выпятив грудь.
— В какой части вы служили? — спросил Норкин, словно не слышавший заявления офицера.
Фашист еще выше поднял подбородок.
— Я вас спрашиваю! — повысил голос Норкин.
— Офицер не отвечает на подобные вопросы.
— Нет, ты будешь отвечать! — голос Норкина прозвучал глухо. Пальцы впились в кромку стола.
Немец пожал плечами и отвернулся. Словно нечего было ему делать здесь, ну и рассматривал он смолистые бревна потолка. Из темных углов пополз шепот:
— На кой ляд нам его часть? Всегда узнаем!.. Списать!!!
— Ну? Название вашей части? — Норкину было все труднее и труднее сдерживать себя.
— Дурак! Я буду говорить только в Москве!
Норкин вскочил, словно под ним была не обыкновенная табуретка, а раскаленная плита, и, задев стол, шагнул к фашисту. Они в упор смотрели Друг на друга. И немец чуть попятился.
— Не пугайте, — уже менее уверенно сказал фашист. — Вам запрещено бить пленных… Я буду жаловаться…
— Наплевать! Я так тебе въеду, что жаловаться забудешь!
— Не поможет! Если ваши молчат, то…
Темная пелена закрыла глаза Норкина. Потом появились неясные очертания берегов речки; в ушах звучал плач грудного ребенка; как живой встал Дроздов с черной полоской усов… И все это закрыло мясистое, надменное лицо фашиста… Норкин размахнулся, и рухнул фашист под ноги к матросам. Ударил Норкин — и опомнился. Он, командир, потерял власть над собой… Ударил пленного!.. Пусть и фашиста, но пленного… Ему было противно смотреть на эсэсовца, который лежал у ног матросов и недоумевающе смотрел по сторонам, словно сейчас впервые увидел и хмурых моряков, и закопченные бревна потолка с желтыми слезами смолы, и Норкина, вытирающего руку о штаны.
— Убрать, — сказал Норкин и повернулся к столу.
Любченко словно только и ждал этой команды. Шевельнув плечом, наступив кое-кому на ноги, он выдвинулся вперед, нагнулся, прижал растопыренные пальцы к груди фашиста и затрещал френч, приподнялся немец над землей, хотя и оставались полусогнутыми его ноги.
Вот тогда и раздался визг, от которого вздрогнули моряки, замер Любченко, оглянулся Норкин.
А фашист извивался, словно хотел вылезть из мундира, царапал побелевший кулак Любченко и визжал, визжал до икоты, до хрипа. С большим трудом разобрал Норкин в этих воплях:
— Я буду… Я буду говорить!
— Отставить, — сказал Норкин, и разжались пальцы Любченко; как тяжелый куль, осел на землю немец.
Матросы перешептывались, косились на командира И комиссара. А фашист, в лопнувшем френче, снова стоял у стола. Мелко дрожала его нижняя челюсть.
— Я имею точные данные о расположении частей на этом участке…
Норкин развернул карту и брезгливо покосился на фашиста. Теперь вся его фигура, каждое движение, каждый изгиб тела говорили лишь о желании угодить, спасти себя, спасти даже ценой нескольких сот жизней своих собратьев, но спасти. И на карте один за другим начали появляться условные значки, запестрели около них цифры. Долго говорил эсэсовец, оттягивая тот момент, когда будет произнесено последнее слово, и под конец начал повторяться. Норкин положил карандаш на карту и задумался: «И эта мразь, этот слизняк был там, на речке? Где же тут человек?»
Но вот замолчал немец, с усилием проглотил слюну и тихо сказал:
— Аллес…
— Он кончил. Пусть отведут, — прошептал Лебедев, нагнувшись к лейтенанту.
Норкин повернул к нему голову, потом посмотрел на фашиста и кивнул головой.
— Смотри, Миша, как заманчиво стоит эта батарея! Совсем одна и поблизости никого нет. Проскочить бы лесочком, а?
Глава четвертая
ТУЧИ СГУЩАЮТСЯ
Капитан Козлов и не думал, что ему еще раз придется встретиться с лейтенантом Норкиным. А пришлось не только встретиться, но и воевать рядом, подчиняться одному командиру батальона. И Козлова это не удивило: уж так у него получалось в жизни, что он все время встречался с теми людьми, о которых даже и не думал. Так и сейчас. Говоря откровенно, возражать против такого соседства не было оснований. Батальон Кулакова хорошо зарекомендовал себя в боях, а сам Норкин даже понравился Козлову при первом знакомстве. В лейтенанте он узнал самого себя. Именно таким порывистым, смелым в своих выводах был и он в годы гражданской войны. А потом… Да зачем вспоминать то, что было потом? Сейчас он уже ве тот…
«Укатали сивку крутые горки», — думал Козлов, глядя на мигающий огонек коптилки.
Но «горок» не было. Сам Козлов выдумал их для себя. «Укатался» он на ровной дороге, сбившись с ноги, выскочив из общих рядов. Он даже было смирился со своим положением неудачника, сваливал всё на то, что ему просто не везло, что его не поняли, «обскакали дипломаты», и… вдруг война и эта встреча с моряками.
Обидно старому солдату выслушивать замечания молодого, а еще обиднее — сознавать, что прав не ты, а он.
«Подумаешь, тоже вояки!» — храбрился Козлов, а внутренний голос нашептывал ему: «Куда тебе до них! Послужи Родине напоследок честно, а с теперешними молодыми и не тягайся!»
Может быть, и остались бы мечты мечтами, но роту Козлова влили в батальон Кулакова, так как тот теперь занимал участок фронта в несколько километров и физически не мог прикрыть его своими силами.
Кулаков пил чай, когда к нему вошел Козлов. Оглядев опрятную землянку, он вышел на ее середину и доложил, как требовал устав:
