порядке в них были разложены бесчисленные выписки и заметки, нанесенные на карточки одинакового формата, вырезки из газет и журналов. Карточки подбирались по темам и вкладывались в бумажные обертки. Получались несшитые тетрадки разной толщины, в зависимости от числа карточек в каждой из них. Всего, по словам Жюля Верна, у него накопилось около двадцати тысяч таких тетрадок, содержащих интересные сведения по всем отраслям знаний.
Любопытная англичанка не пропустила случая ознакомиться и с библиотекой писателя, где в изобилии были представлены труды по географии, геологии, астрономии, физике, технологии, записки путешественников, мемуары ученых, всевозможные энциклопедии и справочники, не говоря уж о прекрасном подборе художественной литературы.
— Вальтер Скотт, Диккенс и Фенимор Купер — мои любимые писатели, — сказал Жюль Верн. — Читая Купера, я никогда не испытываю чувства усталости. Некоторые из его романов достойны бессмертия, и я надеюсь, о них будут помнить и тогда, когда так называемые литературные гиганты более позднего времени канут в Лету… С юных лет меня восхищали романы капитана Марриэта. Я и теперь охотно его перечитываю. Нравятся мне также Майн Рид и Стивенсон. К сожалению, недостаточное знание английского языка мешает узнать их ближе. «Остров сокровищ» Стивенсона есть у меня в переводе. Эта книга поражает необыкновенной чистотой стиля и силой воображения. Но выше всех английских писателей я ставлю Чарлза Диккенса.
Почти десять лет спустя оценка Диккенса была дополнена в беседе с англичанином Ч. Даубарном:
— Я несколько раз перечитывал Диккенса от корки до корки. Этому писателю я многим обязан. У него можно найти все: воображение, юмор, любовь, милосердие, жалость к бедным и угнетенным, — одним словом, все…
Даубарн зафиксировал и такое признание Жюля Верна:
— На меня произвел сильное впечатление ваш новый писатель Уэллс. У него совершенно особая манера, и книги его очень любопытны. Но по сравнению со мной он идет совсем противоположным путем… Если я стараюсь отталкиваться от правдоподобного и в принципе возможного, то Уэллс придумывает для осуществления подвигов своих героев самые невозможные способы. Например, если он хочет выбросить своего героя в мировое пространство, то придумывает металл, не имеющий веса… Уэллс больше, чем кто- либо другой, является представителем английского воображения.
— А еще какие писатели показательны для английского воображения?
— Прежде всего Лоренс Стерн. Мое юношеское увлечение литературой было воспламенено Стерном. Я упивался «Сентиментальным путешествием» и «Тристрамом Шенди», этими остроумнейшими книгами, которые оказали на меня известное влияние. И, конечно, Эдгар По! Я читал его превосходные новеллы в переводе Бодлера и много размышлял о его творчестве. Фантазия его неистощима, но он, как и Уэллс, менее всего заботится о соблюдении элементарных законов физики и механики. Ему, например, ничего не стоит отправить своего героя на Луну в воздушном шаре. Я же старался придумывать более действенные способы.
— Что вы скажете о французской литературе и каких авторов предпочитаете?
— В нескольких словах этого не скажешь. Я согласен с теми, кто считает литературу моей страны одной из самых великих в мире. Мне близок гений Мольера. Когда-то я был без ума от Бомарше. Меня восхищала мудрость Монтеня и жизнелюбие Рабле. Что же касается новейших писателей, то Дюма-отец был всегда особенно близок, и я счел своим долгом посвятить его памяти один из своих романов — «Матиаса Шандора». Люблю также романы и «Легенды веков» Виктора Гюго, хотя порою он бывает чересчур напыщенным…
Почти каждый посетитель задавал писателю дежурный вопрос:
— Мосье Верн, вы один из самых популярных и самых плодовитых романистов. Не сочтите нескромным мое любопытство, но хотелось бы знать, как вам удается на протяжении нескольких десятилетий сохранять такую завидную работоспособность?
На этот вопрос Жюль Верн отвечал с плохо скрытым раздражением:
— Не надо меня хвалить. Труд для меня — источник единственного и подлинного счастья… Это — моя жизненная функция. Как только я кончаю очередную книгу, я чувствую себя несчастным и не нахожу покоя до тех пор, пока не начну следующую. Праздность является для меня пыткой.
— Да, я понимаю… И все же вы пишете с такой завидной легкостью, что невольно…
— Это заблуждение! Мне ничего легко не дается. Почему-то многие думают, что мои произведения — чистая импровизация. Какой вздор! Я не могу приступить к работе, если не знаю начала, середины и конца своего будущего романа. До сих пор я был достаточно счастлив в том смысле, что для каждого произведения у меня в голове была не одна, а по меньшей мере полдюжины готовых схем. Большое значение я придаю развязке. Если читатель сможет угадать, чем все кончится, то такую книгу не стоило бы и писать. Чтобы роман понравился, нужно изобрести совершенно необычную и вместе с тем оптимистическую развязку. И когда в голове сложится костяк сюжета, когда из нескольких возможных вариантов будет избран наилучший, тогда только начнется следующий этап работы — за письменным столом.
— Если это не секрет, расскажите, пожалуйста, мосье Верн, как вы пишете ваши романы.
— Не понимаю, какой интерес это представляет для публики. Но все же я могу раскрыть секреты моей литературной кухни, хотя и не решился бы рекомендовать их никому другому. Ведь каждый писатель работает по своему собственному методу, выбирая его скорее инстинктивно, чем сознательно. Это, если хотите, вопрос техники. За много лет вырабатываются постоянные привычки, от которых невозможно отказаться.
Начинаю я обыкновенно с того, что выбираю из своей картотеки все выписки, относящиеся к данной теме; сортирую их, изучаю и обрабатываю применительно к будущему роману. Затем я делаю предварительные наброски и составляю план по главам. Вслед за тем пишу карандашом черновик, оставляя широкие поля — полстраницы — для поправок и дополнений. Потом написанное карандашом я не спеша обвожу чернилами, и тут мне как раз и пригождается чистая половина листа. Но это еще не роман, а только каркас романа. В таком виде рукопись поступает в типографию. В первой корректуре я исправляю почти каждое предложение и нередко пишу заново целые главы… Окончательный же текст получается после пятой, седьмой или, случается, девятой корректуры. Происходит это потому, что яснее всего я вижу недостатки своего сочинения не в рукописи, а в печатных оттисках. К счастью, мой издатель хорошо это понимает и не ставит никаких ограничений… Но почему-то принято считать, что если писатель много пишет, значит, ему все легко дается. Увы, это не так! Совсем не так!..
— Но ведь при такой системе значительно замедляется скорость работы.
— Я этого не нахожу. Благодаря моим регулярным привычкам и ежедневной работе за столом с пяти утра до полудня мне удается уже много лет подряд писать по две книги в год. Правда, такой распорядок жизни потребовал некоторых жертв. Чтобы ничто не отвлекало от дела, я переселился из шумного Парижа в спокойный, тихий Амьен. Вы спросите: почему я выбрал Амьен? Этот город мне особенно дорог тем, что здесь родилась моя жена и здесь мы с ней когда-то познакомились. Мало-помалу в Амьене сосредоточились все мои интересы. Некоторые из моих друзей скажут вам, что званием муниципального советника я горжусь нисколько не меньше, чем литературной известностью, и я счастлив от того, что могу приносить моему городу посильную пользу…
