— В глазах у вас… Что-то вспомнилось?
'Этого еще нехватало, — подумал Савельев. — Исповедоваться перед допрашиваемой?' И одернул себя: никакая она не допрашиваемая. Для допроса надо достать бумагу и перво-наперво спросить имя и фамилию. А он даже документов ее не видел. Женщина открыла сумочку и положила на край стола новенький паспорт в целлофановой обертке.
— Вы от меня не таитесь. Я ведь все понимаю.
— Неужели все? — смущенно засмеялся он.
— Не все, конечно, только основное.
— Интересная вы личность.
— Вы тоже интересный.
— В каком смысле? — спросил Савельев и покраснел.
— Вообще, — ответила она и тоже покраснела.
Замолчали. Он тупо разглядывал первую страницу паспорта, десятый раз перечитывал фамилию, имя, отчество и никак не мог запомнить. Написано «русская», а фамилия Грудниченко. Украинка? А имя вовсе непонятное Гиданна. Что-то знакомое было в этом имени, будто слышал где-то. И вспомнил: Ганна. Не та ли Ганна, про которую шепчутся в городе, одни с восхищением, другие с испугом? Ганна-чудесница, целительница. Думал старуха, а она вон какая…
— Всякое про меня говорят. Больше выдумывают.
— Вы что, мысли читаете?
— Не-ет, — неуверенно протянула она. — Я сама думаю. А когда говорю, что думаю, получается, будто угадываю.
— Что это за имя у вас — Гиданна?
— Дед у меня осетин, он придумал. А люди зовут, как понимают.
Ему почему-то стало грустно. Посмотрел на запыленное окно, по которому крался солнечный блик, подумал, что через полчаса солнце ворвется сюда прожекторным лучом и в комнате будет не продохнуть. И еще подумал о том, как хорошо сейчас там, за городом, куда хотел уехать пораньше. Хотел, да проспал. А может, и хорошо? Иначе бы не встретил эту женщину. Вот с кем бы за город-то!.. Машинально пролистнул странички паспорта, ища штамп о браке. Штампа не было. Поднял глаза, наткнулся на ее серьезный, все понимающий взгляд и торопливо закрыл паспорт, отодвинул его от себя на край стола.
— В лесу сейчас хорошо, — сказала она.
'Точно, читает мысли, — испугался Савельев. — Не дай Бог такую жену — вся жизнь на просвет'. И тут же, вопреки всякой логике, подумал: 'Вот бы помощницу такую! Может, Демин это и имел в виду? Намек на засохшее дело с фамильным серебром Клямкяных?'
Он посерьезнел, стараясь скрыть смущение, сказал строго:
— Однако ближе к делу. Расскажите, как все было…
Окна объединенной железнодорожной поликлиники долго не гасли. Уж и закат отгорел за рощей, что тянулась по ту сторону дороги, и поутихло громыханье на близкой сортировочной станции, и ночные лампочки зажглись меж колоннами у входа в поликлинику, а за матовыми освещенными окнами первого этажа все ходили смутные тени, словно призраки, манипулировали длинными руками, вселяя безотчетную жуть в души тех, кто осмеливался в этот час долго смотреть на эти окна. Перед входом была небольшая асфальтовая площадка, за ней — плотные кусты, В этих кустах вот уже битый час сидели двое. На одном была шляпа с широченными полями, какие в городе давно не носят, другой был совсем без головного убора, хоть и лыс окончательно. Заморосил дождичек, реденький и мелкий, но человек и тогда не прикрыл голову. Мокрая, она блестела, словно придорожный валун, отполированный прохожими, часто присаживавшимися на него отдохнуть. Тишина опускалась на город. Неподалеку время от времени пробегали электрички, по дороге; тянувшейся вдоль железнодорожного полотна, изредка проносились машины, но шум их словно бы только сгущал наваливавшуюся потом тишину.
— Чего мы сидим, как ненормальные? — спросил лысый. — Пойдем да поглядим, может, и не она вовсе.
— А если она? Увидит — пиши пропало, враз догадается.
— Так уж и догадается. Мало ли зачем пришли.
— Ты ее не знаешь. — Человек приподнял шляпу, вытер вспотевший лоб. — Из-за нее Санька умер. Как сказала, что умрет, так и вышло. Инфаркт. Был человек — и нету.
— Может, она, как врач…
— Какой врач?! Медсестра она. Да и не видала Саньку никогда, только на фотографии. Ткнула пальцем: умер. Мы — смеяться. Санька-то? Да он нас всех переживет, такой здоровяк. А она только головой покачала и пошла. А утром соседка прибежала: точно, умер. А ты говоришь… Помолчали, поежились. Июль и ночами мучил духотой, а их знобило.
— Как к ней только люди-то идут, как не боятся?
— Боятся?! Да к ней не пробьешься. Весь город гудит: ох, Ганна, ах, Ганна! Она у нас знаменитей любого артиста.
— Ишь ты, массажисткой заделалась. Ну да ведь человеку что, только бы молодым себя почувствовать. Особенно бабе. Хлебом не корми, только чтоб помял кто-нибудь. Тогда снова хоть на танцы.
— Да она и не мнет вовсе, хоть и зовется массажисткой. Поводит руками — и будь здоров. Люди все деньги выкладывают. Говорят, не берет, да кто поверит? Кто теперь не берет? Говорят, не прямо дают, а подсовывают кто куда — под бумаги на столе, даже под ковер. Всем кажется, что если не заплатить, то и здоровья не будет…
Тут дверь поликлиники беззвучно приоткрылась и выглянула чья-то лохматая голова — не поймешь, мужика или бабы, повела глазами на обе стороны и скрылась. Друзья невольно подались друг к другу от охватившего их обоих страха. Дверь снова раскрылась, теперь уж настежь, вышли две старушки, словно бы поплыли над дорожкой — ни шагов не слыхать, ничего. Рядом в кустах взвыл кот, да так, будто с него шкуру сдирали. Друзья разом оглянулись, но никакого кота не увидели. А когда снова посмотрели на дорожку, то старушек уже не было, будто оторвались от земли и улетели в темный проем за углом поликлиники.
— Не-е, брат, пошли-ка, — испуганно начал лысый.
И замолк. Потому что свет в окнах вдруг заморгал и погас. И дверь поликлиники снова начала открываться. Обоим им показалось, что дверь открывалась слишком долго, а потом они увидели у колонн невысокую худощавую женщину с черными волосами, спадавшими на плечи.
— Она?
— Она, ведьма!
Женщина посмотрела на кусты, тряхнула волосами.
— Кто там?
Друзья замерли в совершенной уверенности, что их никак нельзя разглядеть в темных кустах.
— Почему вы прячетесь?
Лысый почувствовал, как задрожало плечо товарища, прижавшегося к нему.
— Я же чувствую, что вы тут.
Она так и сказала — не «вижу», а «чувствую», и от этого ли слова или потому, что ему передалась дрожь напарника, только лысый тоже начал трястись, как в лихорадке. Удивлялся сам себе — чего бояться? — но дрожь унять не мог.
— Ну, тогда… — Женщина помолчала и вдруг вытянула перед собой обе руки. И волосы ее, как показалось обоим, тоже потянулись вперед. — Тогда я сама к вам пойду.
Она так и пошла с вытянутыми вперед руками, как слепая, медленно пошла, тяжело переставляя ноги. И с каждым ее шагом безотчетный страх все больше охватывал людей, спрятавшихся в кустах. Вдруг оба они, не сговариваясь, вскочили и кинулись прочь, ломая кусты, топча газоны, примыкавшие к дороге.
— Остановитесь! — неслось им вслед. А слышалось, будто не женщина кричит, а невесть
