Солнце ослепительным сиянием заливало кабинет, но перед глазами Савельева все была темень, и тускло горели дальние фонари, и набегал желтый глаз электрички, и свистели близкие колеса. И страх сжимал сердце. Хотелось бежать, он мысленно торопил ноги, но они, как во сне, еле двигались. Потом была долгая тишина. Савельев, не отрываясь, глядел в темные провалы глаз сидевшей напротив женщины и пытался угадать: заметила она или нет, что он задремал, слушая ее?
— Извините, — сказал на всякий случай. — Плохо спал сегодня. Кошмары какие-то. Но я все слышал. Интересно вы рассказываете, впечатляюще. Снова осмелился взглянуть ей в глаза. Теперь они показались ему не черными, а серыми, с искорками в глубине. — Понятно, люди чуть не попали под электричку. Но вы- то тут при чем?
— Я их напугала.
— Каким образом? — Они прятались в кустах, и я подумала: бандиты какие. Решила повлиять на них.
— Как?
— Очень просто. Надо протянуть к ним руки и сосредоточиться, чтобы передать свой испуг. Я, наверное, перестаралась.
— И вы уверены, что передали, как вы говорите, свой испуг?
— Конечно.
— А может, они сами испугались? Выпивши были…
— Нет, нет, я знаю, это я виновата.
— Ну, хорошо. А что дальше?
— Я с трудом их остановила.
— Но вы говорили, что они запнулись за какую-то проволоку.
— Это им так показалось. А на самом деле мне самой пришлось нарочно запнуться и упасть. Видите? — Она показала на ленточку лейкопластыря на лбу. — Некогда было выбирать место.
В этот момент солнце соскочило с подоконника, залило кабинет особенно интенсивным светом, и Андрей разглядел сидящую перед ним женщину всю, до мельчайших подробностей, от белой наклейки на лбу, до округлых коленок, мягко обтянутых платьем из какой-то свободно спадающей, текучей сиреневой ткани. Он зажмурился, чтобы не глядеть, поймав себя на неподобающих мыслях. Но не глядеть было еще труднее. Тогда он чуть разжал веки, увидел дрожащий хаос черно-белых пятен, смазанные контуры предметов. Сиреневое пятно плыло и увеличивалось. Показалось ему, что женщина встала и тянется к нему оголенными до локтей руками. Он понимал, что этого следовало бы испугаться, но боязни не было, как раз наоборот, было какое-то благостное чувство, и знакомые расслабляющие мурашки щекотно сбегали с затылка за шиворот. Андрей поежился и открыл глаза. Сидя на своем месте, женщина в упор внимательно, как диковинку, разглядывала его.
— Я вижу… у вас ко мне… много, вопросов, — сказала она, многозначительно разделяя слова.
— Немало.
— Он опустил глаза, чувствуя, что краснеет.
— Я ведь еще не арестованная?
— Ну что вы!..
— Так не все ли равно, где задавать эти вопросы?
Она поглядела на залитое солнцем окно, и Андрей с необыкновенной ясностью представил себе мягкую зелень поляны в обрамлении молодого березняка, песчаную проплешину у манящего изгиба речки.
— Я ведь в отпуске, — неожиданно для самого себя признался Андрей. Выпросил. Как раз с сегодняшнего дня. Да вот вы…
— Извините.
— Сам виноват. Хотел еще вчера вечером уехать… Работа такая: не удерешь — обязательно разыщут.
— Так удирайте.
— Теперь уж все. Сейчас придет начальник…
— Он не придет.
— Как это не придет? Демин да не придет?
— Не придет.
— Откуда вы знаете? — насторожился Андрей.
— Не знаю.
— А я знаю. Пришел уж, наверное. Пойду доложу.
Он встал, соображая, идти или не идти? Если бы Демин пришел, вызвал бы. Решил пойти, хоть у дежурного спросить. Аверкин, как всегда, кричал в телефон. Какой-то странной способностью обладал этот лейтенант: в его дежурство телефоны почему-то не умолкали. Или же он сам звонил. Как бы там ни было, без телефонной трубки в руке Аверкина представить было невозможно. Увидев Савельева, Аверкин замотал головой — нет, мол, не приходил Демин.
На миг зажал трубку ладонью, выкрикнул:
— Не придет! Звонил…
— Как звонил? Откуда?
— Не знаю, не знаю…
— Ты ему сказал, что я здесь?
— Сказал. Велел передать, чтобы ты шел.
— Куда шел?
— Домой или куда там?.. Нету дела, все… Заявление забрали.
— Кто забрал?
— Да они же. Пришли, сказали: ведьмы боятся… Их право.
— Чего мне-то не сказал? Я же тут.
— Да вот! — Аверкин мотнул головой на зажатую в руке трубку. — Не оторвешься.
Выругавшись, Савельев вернулся в кабинет, ни слова не говоря, убрал со стола бумаги, подергал ящики — заперты ли, поглядел на женщину. Она стояла у двери, с напряженным ожиданием смотрела на него.
— Все, мадам. Сеанс окончен. Заявления нет, пострадавших нет, виноватых нет. Все.
Он злился на себя, на Демина, на эту женщину.
— Прощайте. Она кивнула и улыбнулась так, что у него затомилось сердце.
— До свидания, — сказала многообещающе и исчезла. Только что стояла в полуоткрытых дверях и вдруг пропала. Ни шагов по коридору, ничего, Савельев выглянул — пусто. И ни посетителей в коридоре, никого из сотрудников. Понятно — воскресенье. И все-таки жутковато было от такой пустоты. И голос Аверкина в глубине коридора казался далеким и глухим, нереальным. 'И впрямь ведьма, — подумал Савельев. Но подумал как-то весело, будто они, ведьмы, каждый день перед глазами. — Конечно, каждый день, — все так же весело подумал он о себе. — Что ни встречная, то и ведьма. Голодному любой кусок — пирожное…'
Вот уже второй год Савельев бедовал в одиночестве, хотя по документам третий год числился женатым. Засидевшись в холостяках, он не рассчитал и ухватил молодую Тамарочку, на одиннадцать лет младше себя, — ему тридцать два, ей двадцать один. Больше года прожили не то чтобы душа в душу, но и не из души в душу, и Андрей начал привыкать к мысли, что так и полагается. Но прошлой весной Тамарочка почему-то вдруг стала стесняться его милицейского мундира. Хотя он, следователь, и надевалто свою форму старшего лейтенанта милиции только по праздникам. Первое время Андрей испытывал нечто вроде ревности, подозревая, что дело не а мундире. Потом молодая жена уехала в другой город, к маме, заявив на прощание, что разводиться не собирается, и он неожиданно для самого себя успокоился. Одно было неудобство — не сходишь на танцы, как прежде, не погуляешь: начальство блюло, чуть что —
