физиономий еще больше. Тогда Сидоркину пришла в голову «гениальная» мысль: чего ходить, когда можно стоять, а еще лучше сидеть? Где-нибудь у окошка. Люди мимо идут, как на смотринах. И зашел в кафе, и встретил приятеля по автобазе — шофера Пашку Чумакова. Посидели у окошка, он и говорит: 'Чего ты их на проспекте-то высматриваешь?' — 'Кого?' — 'Да тех самых. Разве я слепой? Ты в бильярдную шагай, что в парке, там теперь вся шваль собирается, там у них вроде штаб-квартиры'. — 'Ты откуда знаешь?' — 'Слыхал. Это при тебе, раз ты в угрозыске, никто не скажет. А шофер для всех свой…'
В общем, надоумил. Пошел Сидоркин в бильярдную, заплатил сразу за два часа, стал играть сам с собой. А какая там игра, когда кий в руки взял второй раз в жизни. Маркера учить не надо — всех насквозь видит. Подослал к Сидоркину двоих — на деньги…
Сидоркин, играя, все слушал, по сторонам поглядывал. И поймал веселое в общей шумихе: 'Бей его, Живоглот, кием по макушке!..' Поглядел на партнера — ни капельки непохож на словесный портрет — брови серые, как у многих, подбородок обыкновенный — отъевшийся. Вот только кепка как у того грузина, что стоит на рынке с мандаринами…
Через неделю майор Коновалов поздравил Сидоркина с премией. И поглядел с любопытством: 'Есть в тебе что-то, Сидоркин, определенно есть…'
Но то дело казалось забавой по сравнению с предстоящим.
Целый день он работал над своим внешним видом. Пиджачишко замусоленный и пропыленный — раздобыл у соседа — рабочего с железнодорожной станции, руки натер графитом от разломанного карандаша, чтобы выглядели неотмываемыми. И видно, не перестарался. Подполковник Сорокин хоть и усмехнулся, но одобрил, сказал: 'Немного театрально, однако убедительно'.
В таком вот виде Сидоркин и отправился в порт на маленьком рейсовом катере. Ушел в салон, сел в первый ряд, чтоб ненароком не встретиться с кем знакомым, и стал разглядывать суда, стоявшие у причалов. Тут были и порожние танкеры, присевшие на корму, словно перед прыжком, и сухогрузы с высокими обшарпанными бортами, и рыболовные траулеры с косыми срезами слипов, деливших корму на две части. Катер уважительно обходил суда, кидал на высокие борта игривую волну, испуганно вскрикивал сиреной.
Позади Сидоркина кто-то шумно сел на диван и сразу же заговорил быстро и горячо:
— …Никто, как дети, не верит в будущее. Ребенок убежден, что он центр мироздания и что ему уготовано бессмертие. Но человек растет, растут его знания и мало-помалу убавляют самоуверенность. Приходит время, и он машет рукой: 'От меня ничего не зависит…' А старость просто созерцательна, старики не только не стремятся, но часто и не считают возможным переделывать мир. Это истина, с которой нелепо спорить…
'Я по этой теории — далеко не ребенок, но, ясно, и не старик, подумал Сидоркин. — Я еще верю, что со всей земной швалью можно покончить раз и навсегда. Если не церемониться…'
Он оглянулся, увидел возбужденного парня в фуражке таможенника и рядом с ним, как контраст, невозмутимого прапорщика пограничника.
— …Взлет человека где-то посередине жизни, когда опыт и знания уже достаточно высоки, а самоуверенность, заставляющая верить в непреложность истин, еще недостаточно мала…
С трудом переварив эту фразу, Сидоркин пожал плечами и снова оглянулся. Пограничник смотрел на него с настороженным любопытством.
— Где я вас видел? — спросил он.
— В милиции, — развязно сказал Сидоркин.
— Вы работаете в порту?
Вопрос был задан строгим тоном. Сидоркину вдруг пришло в голову, что сейчас этот пограничник очень просто может прицепиться к нему и отвести на КПП для выяснения личности. То-то смеху будет в угрозыске. Совсем не веселого смеху, потому что задание-то останется невыполненным.
Он торопливо перегнулся через диванную спинку и прошептал прапорщику на ухо:
— Я — из угрозыска.
Думал, что пограничник не поверит. Но тот только улыбнулся одними глазами.
— Точно, именно там и видел…
Снова Сидоркин стал смотреть на близкие борта судов и краем уха все прислушивался, что еще скажет этот разговорчивый таможенник.
— Как твой Верунчик? — спросили сзади.
— Ее Верой зовут.
— Что-нибудь случилось?
— Брата ее встретил, пьяного.
— Редкое явление в нашем городе!
— Не нравится он мне. Хитрый какой-то, себе на уме. А еще я узнал: его выставили из порта. За контрабанду.
— Уже серьезнее.
— Боюсь: он из тех «братиков», что околачиваются на толкучке.
— Понятно. Так как твоя Верочка?
— Говорю же — брата ее встретил пьяного.
— Ну и что?
— Пьяные разные бывают.
— Да, да! Вот я тоже иду вчера — бабы над пьяным хлопочут. А он выкамаривается, стихи им читает: 'Сердобольные, — говорит, — русские бабы волокут непосильную пьянь'.
— Есенин, что ли?
— Шут его знает… Тоже говорят: пьяный пьяному рознь. Жалеют: 'Хороший человек, видать. Другой бы матом, а он стихами кроет…'
Помолчали. Катер наклонился на крутом повороте и закачался на своих же волнах, отраженных от причальной стенки.
— Смех прямо! Бежит, например, человек по бульвару в спортивном костюме — и все оглядываются, плечами пожимают. Идет пьяный — еле держится, — хоть бы кто слово сказал. Привыкли, что ли?..
— Веселие Руси есть пити.
— Это когда было сказано? В темные века?
— 'Класс он тоже выпить не дурак'. Маяковский.
— Выпить — это ж не напиваться. Я все думаю: почему такое общественное терпение к пьяным? Как прежде к юродивым…
— Бить их некому, — сказал Сидоркин, не оборачиваясь.
— Вот тебе глас из народа, — обрадовался таможенник. — Только не кнутом надо бить — словом.
— Мертвому припарки…
Катер толкнулся, ударившись о причал. От неожиданности Сидоркин стукнулся головой о переборку и выругался. И стал ждать, когда сойдет последний пассажир.
На берегу топтались отъезжающие, прятались в тень: в затишке пристани было жарковато от солнца. За пакгаузами лязгал буферами поезд, перегородивший дорогу. Сидоркин уцепился за черные поручни, перебрался по вагонной площадке на ту сторону, с удовольствием вытер о штаны измазанные мазутом руки. Это почему-то добавило ему уверенности. Он огляделся и, не заметив за собой никакого «глаза», бодро зашагал к Интерклубу.
Там у дверей уже стоял чистенький экскурсионный автобус, за стеклами виднелись равнодушные лица иностранных моряков. Возле автобуса суетился красивый чернявый парень в небрежно накинутой на плечи серой куртке, судя по описанию, тот самый Кастикос, порученный ему на этот день. Сидоркин постоял в стороне за липами, дождался, когда из подъезда вышла Евгения Трофимовна, и с равнодушным видом пошел к автобусу.
В баулах, лежавших на сиденьях, похоже, были не одни дорожные бутерброды, и Сидоркину — 'любителю выпить' — трудно будет отказываться от угощений.
Но ничего не оставалось, пришлось принимать игру, глупо улыбаться и лезть в автобус.
Он сидел в заднем ряду и осматривал матросов. Их было восемь, судя по виду и языку — не только греки с «Тритона». Рядом сидела переводчица, непрерывно говорила, показывая в окна на пробегавшие
