ветки ивы. Быть может, это было только мое воображение. В этот момент мотоцикл дергается, я хватаюсь за ремешок, оглядываюсь и успеваю заметить, как листва разросшейся ивы полностью скрывает от меня склон горы. Когда мы объезжаем иву, обзор загораживают заросли смородины. Во время очередной остановки я спрашиваю Будаева, слышал ли он что-нибудь, но он только отрицательно качает головой. - Не-а, не слышал.
- Я слышал! – говорит подошедший Юрка, – звук такой странный, как будто что-то большое рядом проехало. А больше никто не слышал, я уже спрашивал.
Значит, не померещилось? Мы едем и едем, и едем. А вот в далекие края или не так далеко, я не знаю. Это от меня не зависит. Нам то и дело встречаются пирамидки. Они очень старые, облезшие, от некоторых остался лишь остов. Кто похоронен здесь? Или это – просто память о ком- то? Снова остановка. Я осматриваюсь, – справа кусты, что за ними – не видно, а слева начинается и уходит вверх крутой склон темной, поросшей лесом горы. Лиственница, лиственница и еще раз лиственница. Разная по высоте, одинаково черная, одинаково жесткая и одинаково мрачная. Это – не дерево, это – словно воплотившиеся души сгинувших здесь до войны людей. Это – немой крик, пробившийся сквозь струпья вечной мерзлоты. На неё даже смотреть – больно. Словно вырвавшиеся сквозь зеленую траву забвения измозоленные, черные руки тех, кто строил, но так и не достроил эту проклятую дорогу. Зачем они сгинули? За что? За какую идею, за какого человека? Быть может, кто-то стал счастливее после их смерти? Нет. Страна получила уголь и железо для борьбы с врагом? Нет. Вся дорога, всё, что было построено на трупах этих людей, их трудами, их жизнями, всё – и мосты, и насыпи, всё смыто бурными, нетерпеливыми паводками трудных северных рек. Всё – зря. Всё – прахом. Теперь по остаткам дороги дальнобойщики возят картошку и стройматериалы, – напрямик дешевле. Да еще едем мы… - Все, это – Срамная! Слазь! – коротко говорит подошедший Алексей.
- Что будем делать? – спрашиваю я, после того, как они совещаются.
Я выхожу вперед и вижу широкую, заполненную огромными валунами ложбину. На меня обрушивается рев реки, – она накатывает откуда-то справа, сверху. Она вгрызается в каменистую землю всей своей колючей массой. Она рыдает, убегая прочь и перебирая четки каменных бусин. Она похожа на индийскую богиню Кали, – кажется, у той было ожерелье из человеческих голов. Она раздваивается, растроивается, неистово, как голодный вурдалак, обгладывает скудную землю между корней берез и осин, растущих на чудом уцелевших островках. Её русло – всего двадцать километров в длину, она прибывает стремительно, и горе тому дальнобойщику, который замешкался и не успел преодолеть два, – всего-то два! – два километра несуществующей дороги, идущей по её страшному, изрытому ложу. 
– Что мы будем делать? – меня начинает колотить дрожь, я четко помню, что написано в маршрутной книжке, в графе «специальные указания»: «Если на Срамной есть вода, ждать дальнобойщиков и переезжать с ними». Река унесла много жизней. Очень много. Её называют не только Срамной, еще её называют Стремной. Я не могу остановиться, не могу унять дрожь, потому что мне впервые за весь маршрут становится по-настоящему страшно. Нам не пройти здесь, не пройти, я это знаю точно. Рев реки отражается от крутого, осыпающегося обрыва, эхом отдается у меня в голове, я даже не слышу, что мне отвечает Алексей, хотя он стоит рядом. Он наклоняется ко мне. - Мы будем штурмовать.
У меня холодеют руки. - Это невозможно. Алеша! Лёш… Надо сходить на разведку, мы же не знаем, что дальше? А если дальше – хуже?
Он устал и не спорит. Как же он сильно устал! Он отводит глаза. Даже чувство опасности притупилось. - Будаев сказал, и все пойдут.
- Скажи им… скажи им, что нельзя так делать, А если… Если что-нибудь случится… – я прикусываю язык.
- Я уже говорил, они не слушают. Мы потащим мотоциклы.
Я в отчаянии. Все бесполезно, эти горе- таёжники привыкли рвать жилы, они рассчитывают свои силы только на час-два, и совсем не думают о том, что будет дальше. В этом виновата привычка делать «набеги» в тайгу – на один-два, максимум, три дня. Приехал, надрал ягод или шишки и по-быстрому свалил домой. Два-три дня можно ночевать под полиэтиленом, можно обходиться без сменной одежды и даже без туристических ковриков, – можно устроить отличную постель из лапника. Здесь лапника нет, а работать приходится вот уже семнадцатый день. А сколько их, таких дней, еще впереди? Два? Три? Десять? Я стискиваю зубы. Меня слушать никто не будет, поэтому мне остается только одно – подчиняться. - Потащили! – командует Алексей, и я послушно берусь за руль одиночки.
Над нами стоит неумолчный гул реки, за ним не
