которая спрятана в покрышку и консервную банку выдохшейся солярки. И, хотя солярка не горит, она значительно облегчает мне жизнь, и через десять минут на площадке горит небольшой костерок. Я набираю в котелок и чайник воды и ставлю чайник прямо на занимающуюся валежину. Его окутывает едким дымком, слабые, неуверенные язычки пламени лижут закопченный черный бок. Слава бересте и солярке! От костра пованивает, но – чем хуже запах, тем дальше медведи! Я пускаюсь в неуклюжий пляс по площадке и отбегаю от костра только затем, чтобы натаскать еще хворосту. Погода словно злиться на меня за удачу, дождик, который до этого просто накрапывал, усиливается. Я осматриваюсь и замечаю странное явление: на моих глазах происходит тот самый водоворот воды в природе, который с таким трудом объясняют учителя на уроках географии. Сюда бы этих учителей! Вода, льющаяся на землю, тут же превращается в туман, который клочковатыми облачками пробирается между деревьями вверх, вверх и еще дальше, мимо старых корявых стволов, мимо исковерканных стужей ветвей, мимо засохших верхушек – вверх, к сереньким плачущим тучам, которые прижимаются к горе, словно не в силах расстаться с нею. Туман доходит до туч, сливается с ними и тут же проливается на землю дождем… Это край дождя, воды и тумана. Здесь все подернуто серой дымкой влаги: деревья, верхушки которых тонут в облаках, река, покрытая завесой дождя, склон горы, который теряется где-то в сизом мареве. Даже изо рта у меня идет пар – здесь холодно, сыро и мрачно. Я укладываю ветки так, чтобы их как можно меньше мочило дождем, подкидываю хворост в огонь, чтобы он не погас. Пар из чайника смешивается с горьким дымом. Хворост прогорает быстро, но вода в чайнике закипает еще быстрее. Я заглядываю в вещмешок. Что там? Так, банка тушенки, пакет с макаронами, соль – это обед. А еще – сахар и заварка! И целая луковица! Я завариваю крепкий чай, бодяжу в него сахар. В вещмешке лежат наши с Алексеем ложки, чашки и металлические, эмалированные кружки. Я наливаю чаю в кружку, грею об нее ладони, отпиваю глоток, горячая жидкость попадает на язык, на нёбо, я начинаю шипеть, – жжется! От сладкого, крепкого чаю начинает тошнить еще больше, клонит в сон, на какое-то время я заваливаюсь на край шины, и лежу, закрыв глаза, но спать не могу – надо следить за костром, погаснет – снова придется разжигать. Я подсовываю толстые сырые ветви в середину пламени, смотрю, как они плюются влагой. Я гадаю, сколько времени прошло с тех пор, как ушел Алексей? Час? Два? А не пора ли готовить обед? Я затаскиваю в огонь котелок, а когда вода закипает, засыпаю туда макароны. Глаза слезятся от дыма. Я сливаю воду, достаю банку тушенки и тупо смотрю на неё, осознавая, что ножа у меня нет. А, где наша не пропадала, я открываю банку топором, размешиваю тушенку в котелке веткой. Кое-как режу топором половину луковицы, кладу в котелок, через пять минут сдвигаю его на самый край и прикрываю крышкой. Теперь главное – чтобы не остыло. От этого запаха можно сойти с ума… Нет, в самом деле. Это же пытка какая-то… Я воровато оглядываюсь и достаю мисочку и ложечку… Я накладываю совсем немножко, ем без аппетита, запах был лучше, я просто не могу уже смотреть на тушенку и макароны, но очень хочется поесть. Какая гадость…Но тошнить вроде бы перестает, и даже голова начинает меньше болеть. В камнях на склоне горы какие-то желтенькие, довольно упитанные грызуны – то ли пищухи, то ли лемминги основали меленькую колонию. Им очень интересно посмотреть на пришельца из другого мира. Они по очереди залазят на большой светлый камень, разглядывают меня и протяжно, музыкально свистят. В траве снуют бурундуки и тоже посвистывают. Глядя на них, начинаю насвистывать и я. Жизнь, в конце концов, не такая уж и плохая штука. Особенно после мисочки макарон с тушенкой… Нет, в самом деле, а может, мне спеть? И мне не будет так уж страшно, и местное население, глядишь, развлеку, как могу. Я начинаю припоминать песни, но на ум идут самые заунывные. Ну, не будешь же здесь петь «Что стоишь, качаясь…»? Или «Ты не вейся, черный ворон?» И так тоска зеленая. Надо что-нибудь боевое. Вот: - Буду я точно генералом,
Буду я точно генералом! Лучше работы, я вам, сеньоры, не доложу! Буду я точно генералом! Буду я точно генералом! Если капрала, если капрала переживу! Или вот еще: - Мы с тобой, давно уже не те,
И не живем делами грешными. Спим в тепле, на средней полосе, А шпаги на стены повешали… Но и это тоже слишком грустное, надо вот что: Дрожите королевские купцы И скаредное лондонское Сити! На пышный праздник пушки и клинка Мы к вам придем незваными гостями, И никогда мы не умрем, пока Качаются светила над снастями. И никогда мы не умрем, пока Качаются светила над снастями! И тут в кустах рявкает медведь. Не могу сказать точно, но, по-моему, волосы на мне встают дыбом и даже приподнимают шлем, который я не снимаю, чтобы поменьше мочил дождь. Это не угрожающий рык, так рявкнула бы медведица на забаловавшего детеныша. У меня перехватывает дыхание, я вскакиваю и, шурша штанами химзащиты и спотыкаясь, бегу к реке. Я ничего не соображаю, мной руководит инстинкт, дыхание прерывается. «Господи… иже еси на небесех… Да святится имя твое, Господи…» Рассудок ко мне возвращается, стоит мне взглянуть на бурлящую Срамную. Два километра вверх по прибывающей реке я не осилю, понимаю я, даже если за мной будет гнаться медведь. Тем более, если за мной будет гнаться медведь! Надо вернуться к костру. Я оглядываюсь назад. «И да будет воля твоя на Земле, яко на Небесех…» Я не знаю, что было бы, если бы он вышел в этот момент на площадку. Может быть, я бы умерла. Может, быть, я бы завизжала и кинулась вплавь на другой берег или наоборот – решила бы попытать счастья в схватке, потрясая кукольным топориком. Я не знаю… Он не выходит. Кусты на краю поляны шевелятся, а потом все замирает. Я тихонько возвращаюсь к костру и, – откуда только силы взялись? – затаскиваю в костер шину от КАМАЗа. Сырая шина гореть не торопится, и я пододвигаю к себе сухие ветки
