с шуршащей, скудной листвой. Если появится, суну в костер и ткну ему в морду, – думаю я, меня бьет озноб, я вглядываюсь в кусты, ожидая чего угодно. Оно не заставляет себя ждать. Зверь грозно рявкает, и кусты на краю площадки начинают шевелиться. Он продирается сквозь них! Я в панике хватаю топор и начинаю что есть мочи колотить обухом в ржавую ступицу колеса, которая валяется рядом. Звон получается оглушающий. Я ничего не вижу вокруг, я только бью, бью, бью… «…Хлеб наш насущный дажь нам днесь!..» И вдруг понимаю, что гул Срамной отступает куда-то вдаль, и становится все тише и тише, и тише… Я трясу головой. Не слышу. Ничего не слышу… Оглохла от звона. Я несколько раз открываю рот, чтобы слух ко мне вернулся, а когда гул реки приближается, начинаю опять бить топором изо всей силушки. «…И оставь нам долги наша, яко же и мы оставляем должником нашим…» Я останавливаюсь только тогда, когда с ужасом вижу, что топор вот-вот соскользнет с топорища. Ну, Будаев! Ну, неужели и здесь у тебя не всё слава Богу? Ну, для сына-то можно было постараться насадить топор, как следует? Я бью топорищем о землю, но топор садиться обратно не хочет, а мне без топора оставаться никак нельзя! Насаживаю его, как могу, насколько хватает сил и умения. «…И не вводи нас во искушение, но избави нас от лукавого…» И от зверя, Господи, и от зверя. Сердце выпрыгивает наружу через куртку и химзащиту. Я более менее успокаиваюсь лишь тогда, когда подсохшая на костре резина вдруг вспыхивает ярким пламенем, столб которого взмывает выше моего роста. От жара я отступаю в сторону и радостно смотрю на огонь, смоляной, толстый столб дыма поднимается точно вверх, словно призыв о помощи. Интересно, его кто-нибудь видит? Вряд ли… День заканчивается. Придет ли кто сюда? Или мне придется ночевать у костра? Я не знаю. Мужикам все равно, кажется, все равно и Алексею. Я сижу на второй шине и гляжу на пламя, пожирающее резину. Резина сгорает быстрее, чем мне того хочется, превращаясь в чадящие, вонючие гранулы. Я даже согрелась. Со стороны реки внезапно что-то движется. Я сильно вздрагиваю и хватаюсь за топор. Это пришел Алексей. Лицо перекошено от усталости, скулы обтянуло. Он кидает к моим ногам палатку и рюкзак с вещами. Я вопросительно смотрю на него. - Они ненормальные… – роняет он, – они решили ночевать на острове, они ни фига не понимают… – он странно растягивает слова, у него получается «ни-и-фи-и-га-а». – Уж я Будаеву говорил-говорил, под конец сказал, чтоб он хоть Юрку сюда прислал, тут уж Юрка уперся, видать, западло с нами…
- Дотащили до середины, – продолжает он, стягивая с себя химзащиту, под ней – только клетчатая серая рубашка с застежкой на молнии. – Мотоциклы они боятся оставить, что ли… Кто их здесь возьмет…
- Лёш… Если река поднимется, им хана… Ладно, если отрежет, а если смоет?
- Да не понимают они этого! – кричит Алексей. – Будай хоть бы пацанов пожалел, если себя не жалко! – он сердится, что его никто не слушает, потому что он не умеет орать и громко материться. – Мы ночевать будем здесь! – он берется за котелок, вытаскивает миски, откладывает две больших порции нам. Я пытаюсь протестовать и говорю, что уже ела, но он меня не слушает. Он отливает в наш маленький котелок чаю.
- Лёш… – снова говорю я, – тут медведь ходит!
- Да хоть два! – по сравнению с рекой ему не страшны никакие медведи. – Костер побольше забабашим, да и все. Я сейчас спальники принесу и «Манарагу», наверное, тоже, там вещи теплые, дров натаскаю, – он озадаченно смотрит на догорающую шину, потом качает головой, понимая, что мне пришлось тут несладко, и обещает. – Сейчас приду, я быстро… – он уносит котелок и чайник.
На ущелье опускаются сумерки, всё так же ревет река. Я втыкаю на берегу палочки, слежу за уровнем. Пока Алексей ходит, вода отвоевывает у песка сантиметров десять. Мне кажется, округа притихла, словно всё – и камни, и деревья молча следят за мной. За клокотаньем воды чуть слышно, как шелестит листвой черемуха – она растет почти над самой водой и полощет нижние ветви в протоке, да еще шуршит по листьям, по хвое, по траве дождь… Река постепенно, словно невидимый оператор сужает диафрагму, погружается в сонную, вязкую мглу, над руслом висит водяная пелена, за которой уже почти ничего не видно. Когда Алексей возвращается, мы устанавливаем палатку на самом сухом месте. Хотя, на самом деле, разница небольшая, – каменистая почва раскисла, широкие алюминиевые колышки либо не вбиваются, мешает камень, либо натянутая вязочка палатки вырывает колышек из жиденькой земли. Под ногами хлюпает. Мы закрепляем на палатке полиэтилен, а потом Алексей идет за дровами, и как-то очень быстро возле палатки вырастает гора дров. Он вытаскивает то самое бревнышко, за которое я побоялась взяться, и через десять минут полыхает большой, жаркий костер. В палатке становится жарко, – одна из брезентовых стенок нагрелась. Я достаю теплые вещи, Алексей стаскивает с себя промокшие штаны и носки, кладет к костру сушится, переодевается и садится на входе палатки, ест запекшиеся сверху макароны. Я на них даже смотреть не могу, меня снова подташнивает, на этот раз от запаха горелой резины. - Нанюхалась… – констатирует Алексей, быстро поглощая стряпню.
Потом пьет настоявшийся, черный чай, который масляно блестит в свете костра. Мне уже ничего не страшно, – рядом Алексей. Он аккуратно прикрывает вторую миску крышкой от котелка и ставит её под полиэтилен – на утро. - Гляди! – вдруг говорит он, и его тон заставляет меня выглянуть из палатки.
Алексей показывает в сторону реки, там виднеется желтый свет. Это фары. У меня мелькает мысль, что кто-то из парней решился штурмовать реку ночью в одиночку. Но фары две, – а значит…
