карманах и сказал ласково, будто не враг ему главстаршина:
— Дай, Мараговский, закурить…
И опять тихо в маленьком домике. В щели между рейками смотрят арестанты. Оба они без погон и ремней, оба заросли черной щетиной, у обоих тоска в глазах. Но каждый тоскует о своем. И если Мараговский, кажется, впитывает в себя далекую стрельбу, если он мысленно там, где дерутся товарищи, то Карпенко улетел далеко-далеко. Он уже вне войны, и не злой Мараговский, а она, дорогая. женушка, сидит рядом с ним.
Окурок ожег пальцы, Карпенко очнулся, швырнул его на пол, прижал ногой и снова завалился на кровать. Его глаза остановились на клопе, который вылез из щели в бревне. Клоп застыл на самом краю щели и, казалось, рассматривал своих кормильцев. Карпенко шевельнулся. Клоп поспешно втянул в спасительную щель раздувшееся брюшко. Карпенко позавидовал ему: был и нет его. Вот бы так и ему…
— Найди! Хоть лопни, но найди мне его! — кричит Козлов в телефонную трубку. — Пока не найдешь и не снимешь — на глаза не появляйся!
— Есть, хоть лопнуть, но на глаза не появляться, — умышленно перевирает на том конце провода Миша Аверьянц.
Козлов медленно кладет трубку на рычаг аппарата и долго не снимает с нее руки. Глаза закрываются сами собой. И не потому, что дела батальона плохи. Нет, батальон не только выдержал натиск обрушившихся на него самоходок и танков, но и заставил их отступить, спрятаться и продолжал теснить противника, отодвигая его от берега.
Но немецкие автоматчики залезли в подвалы, забрались на чердаки домов. Конечно, выбить их можно, но это очень дорого обойдется батальону, который уже и сейчас так поредел, что его можно свести в одну нормальную роту.
Козлову пришлось отослать в цепь всех своих связных.
Все было бы ничего, да у противника появились снайперы. Особенно досаждает один из них. Где он — неизвестно, а пули его бьют по связным именно здесь, около командного пункта батальона. Еще час назад это было терпимо, но сейчас, когда должно начаться общее наступление, снайперы могут сорвать операцию. Вот и пришлось отдать приказ своему снайперу отыскать того молодчика. Если же говорить точнее — не снайперу, а матросу Мише Аверьянцу.
Козлов невольно улыбнулся, вспомнив Аверьянца. Маленький, в шинели почти до пят и в огромной каске, нависающей над глазами, он казался мальчишкой, приклеившим себе для солидности черные усики и переодетым в военную форму.
Военная специальность у Миши — барабанщик в оркестре экипажа Балтийского флота. Как и когда он попал на фронт — Аверьянц не рассказывал, а сам Козлов не расспрашивал: во время войны все дороги ведут на фронт. В батальоне Миша, на первый взгляд, был незаметным: о нем не писали в «Боевых листках», его фамилия не упоминалась в приказах. Но не было такой черной работы, такого опасного дела, где бы он не участвовал. И его любили матросы за постоянную веселость и неунывающий характер.
Козлов познакомился с ним перед отправкой батальона на Березину. Матросы уже садились в машины, когда из казармы вышел Аверьянц в своей неизменной шинели. К ремню были прикреплены две противотанковых гранаты, они оттянули ремень и болтались около колен. Козлов хотел уже прикрикнуть на командира взвода, который не привел в порядок это чучело, но Аверьянц вдруг вскинул вверх руки и залопотал неимоверной скороговоркой:
— Митотальни, митотальни!
И так это было похоже на сдающихся в плен немощных тотальников, что батальон грянул хохотом. Дюжие матросские руки подхватили Мишу, и он, придерживая оружие, взлетел в кузов машины.
Козлов пригляделся к нему, а вскоре, как и все матросы, полюбил и даже сделал своим личным связным. Аверьянц платил ему тем же и охотно выполнял любые приказания своего командира. Казалось, он вечно был занят больше всех, но у него всегда находилось время для шуток, порой рискованных и всегда неожиданных. Особенно запомнилась одна из них.
Во время стоянки на Березине матросы занимались штыковым боем, бросали учебные гранаты и делали еще много других солдатских дел. Козлов в сопровождении Аверьянца обходил роты и хмурился: матросы лениво тыкали штыками в воздух, вяло бросали гранаты и при первой возможности норовили юркнуть в спасительную тень, чтобы, как они выражались, «припухнуть минуток на триста». Сонная одурь овладела и офицерами… Они молча выслушивали разнос комбата, отвечали, что им все ясно, все будет исправлено, но Козлов понимал, что все это просто слова, что ничего не изменится, пока не исчезнет сонливость. А вот как ее разогнать? И тут Козлов случайно остановился глазами на гранате. Он выхватил ее из сумки, вставил запал, размахнулся, и граната, кувыркаясь в воздухе, полетела к кустам, стоявшим стенкой вдоль бровки оврага. Вот она упала, подскочила и улеглась окончательно. Еще секунда, и… из кустов вылез Миша. Все замерли. У Козлова противно задрожали колени, во рту пересохло. Аверьянц схватил гранату и, высоко подняв ее над головой, побежал на застывших в недоумении матросов. Из-под черных Мишиных усов блестели оскаленные зубы, вытаращенные глаза казались безумными. Кто-то не выдер* жал и бросился в лес. За ним побежали другие. Козлов остался на месте: у него словно отнялись ноги.
— Держи, товарищ майор, вставляй новый запал и бросай снова, — сказал Миша, протягивая Козлову гранату.
Козлов машинально взял ее, так же машинально выбросил пробитый запал и только тогда облегчил душу руганью и вытер пот тыльной стороной ладони. Смущенно посмеиваясь, на поляну потянулись моряки. От недавней сонливости не осталось и следа.
Позднее, уже сидя в землянке, Козлов подробно расспросил Мишу, и тот сознался, что давно приметил а овраге полуразвалившийся блиндаж, думал, что комбат будет долго разносить матросов, решил воспользоваться моментом и вздремнуть. Уже залезая в блиндаж, он услышал знакомый щелчок, оглянулся и увидел падающую гранату. Миша припал к земле, мысленно сосчитал через ноль до трех и тогда выскочил из укрытия. Дальнейшее видели все.
— Очень нехорошо, когда у командира автомат не стреляет или в гранате запал не сработает, — закончил он. — Матрос может думать — плохо командир оружие знает.
— А если бы она около тебя взорвалась? — воскликнул Козлов.
— Теорию вероятности знаешь? Сколько гранат надо бросить, чтобы в блиндаж случайно попасть? — усмехнувшись, спросил Аверьянц.
Вот этот самый Миша теперь вышел на охоту за фашистским снайпером.
Козлов снял руку с телефона, потер виски и подошел к амбразуре, прорубленной в фундаменте. До серой, как и небо сегодня, реки — рукой подать. Вдали чуть видны катера. Сейчас они молчат, но Козлов с благодарностью смотрит на них: если бы не они, туго пришлось бы десантникам, и особенно в первый день. Катера тогда тишком вешли в Пину и так дружно ударили вдоль берега, что противник очистил его, отошел к вокзалу.
Эх, сейчас бы еще немного пехоты, давнуть бы в последний раз!
Зазвонил телефон. Козлов снял трубку и бросил привычное:
— Слушает девятнадцатый.
— Говорит Миша. Потяни, пожалуйста, провод, а? Очень прошу!
— Чего ты там опять затеял?
— Очень прошу! Сам должен понимать, лопаться неохота, а найти надо!
Аверьянц был взволнован, сыпал «ты», чего он никогда не позволял себе в обычных условиях, и Козлов понял: это не просто причуда.
— Хорошо, потяну, — ответил он и тут же спросил — Какой провод?
— По которому говоришь.
Козлов подошел к выходу из подвала и, прячась закосяком, выглянул. Перед ним распласталась мертвая улица. На булыжниках, смоченных дождем, лежали неубранные трупы. Больше — немецкие. Но вот те — свои связисты. Их срезал снайпер. Где же прячется он? Молчат, не отвечают дома с окнами, закрытыми ставнями. Молчат и черные провалы продухов в их фундаментах. Все молчит. Даже стрельба затихла. Козлов вздыхает, мысленно призывает все беды на голову неизвестного стрелка, появившегося так
