звенит, сердце огненным шаром распирает грудь, ему нечем дышать… и тут он решает в Комарово не ехать.
Он дождался приезда родителей, выдержал нравоучения отца и материнские ласки, вполне был доволен подарками и, с трудом сдерживая нетерпение, решил, что хоть издалека, но понаблюдает за домом Тамары Николаевны.
Он решил подойти к дому проходными дворами. Пустое эхо хлопало в такт шагам, отскакивало и ухало куда-то за мусорные бачки. Он не знал, нужно ли просто понаблюдать из подворотни за окнами или подняться по темной “черной” лестнице на этаж. Ему показалось, что под аркой стоит тень, и, словно зверек, нюхом, почуял “их” присутствие. Он вовремя отскочил, больно ударился коленом обо что-то острое, порвал джинсы и чуть не растянулся в склизкой луже. Леня не ошибся. За домом велось наблюдение. Откуда только у него взялась заячья легкость в ногах! Дивясь самому себе, он рванул с места, легким вихрем пронесся куда-то вспять, потом, заметая следы, оказался в совершенно незнакомых дворах и, даже не очень понимая, что творит, выскочил на мокрую мостовую, остановил такси и назвал первый пришедший на память адрес.
Разбитое колено жгло, в голове не прояснилось, и, выйдя из машины, он опять долго плутал по городу.
В крематории во время похорон, на которых он так и не решился заговорить с Мусей, Леня был удивлен малочисленности друзей и родственников. Один мужчина, на вид интеллигент, с черной сумкой через плечо, почти плакал, все протирал очки большим носовым платком и обнимал за плечи Марусю. Да и у самого Ленчика слезы текли по лицу. Но заговорить с ней он не сумел.
Его испугал не крематорий, а присутствие мертвого искалеченного тела, хоть и в закрытом гробу. Он старался представить последние часы Тамары Николаевны, подробности, предшествующие ее решению. Пытаясь вспомнить детали последних событий, встречу с Жаном, разговоры с “ними”, ночь с Тамарой, он хотел распутать этот кошмарный клубок, но как только он сбивался на мельчайшие детали, все опять запутывалось. Самое страшное, что в своих логических выкладках Леня пришел к выводу, что “они”, и только “они” были виновны в насильственной смерти Тамары! Да жив ли Жан?
Многие ночи после этих событий превратились для него в мучительный кошмар. Ему мерещилось присутствие Тамары, он с ужасом вскакивал и, шаря под подушкой, обнаруживал синюю обложку, раскрывал книгу, но страницы были все склеены, и как ни пытался он их разодрать, ничего не получалось. Ему стали сниться голоса, то женские, то мужские и всегда без лиц.
Вырываясь из кошмарных объятий ночи, когда утром голова разламывалась от нестерпимой боли, он с ужасом думал, что это еще не конец и что позора не избежать.
Пару раз, чтобы развеяться, он сходил на вечеринки к сокурсникам, к знакомым, у которых жил Жан, но они вели себя с ним странно, не как всегда, сторонились его. Как он ни пытался вести непринужденный разговор, обсудить какие-то события, все отводили глаза. Он почти слышал, как за его спиной шепчутся не стесняясь, поминают его имя в связи с делом Марамзина. Очень быстро он оказался в полной изоляции. И если раньше был почти уверен, что никто не догадывается о его “стажерстве”, то теперь с ужасом убедился в обратном.
Особенно косить под больного Ленчику не приходилось. Учиться он перестал и понял, что без лекарств не обойтись, иначе свихнешься.
Виктор Иванович встретился с его отцом, потом пришел к ним домой, говорил мирно, и совместными усилиями было решено перевести Леонида в Киевский университет, где он спокойно закончил бы аспирантуру.
Маленькая, но вполне удобная квартирка, которую он снял по знакомству, смотрела окнами на Оперный театр. Друзей он не завел, за девушками не ухаживал. Он жил мирно и незаметно, читал книжки, которые брал в университетской библиотеке, в зимние субботние вечера просиживал в кино, ходил в театр. Он отошел душой, перестал видеть кошмары. Сны выровнялись, и тоска по Марусе постепенно ослабла. Леня любил гулять по склонам Владимирской горки, в любую погоду здесь было прекрасно. Восхитительный вид на Днепр успокаивал нервы и возвращал его к тому, каким он был, он удивлялся своему сердечному жару и страданиям, он негодовал на себя за предательство, он ненавидел “их”, и заканчивал он этот бессмысленный обзор банальным: “как хорошо, что все позади”. Весенние радости яблоневого цветения и неожиданный снег, выпавший в мае, так напомнивший ему ленинградскую слякоть, окончательно влюбили его в этот город… А деньги? Он их потратил. Но дал себе честное пионерское, что обязательно все до копейки Марусе вернет!
Позор пришел через радио, через гул и треск заглушек. Ему не спалось, он настроил свой коротковолновый приемничек на джазовую программу Би-би-си и вдруг услышал: “…с нами в студии профессор Сорбонны Жан Нуво”, затем провал, и сквозь шумы пробился знакомый голос: “…я не знал, что она пишет стихи, но когда Тамара прочла мне первое, то я сразу понял…” Опять гул, ведущий задает вопрос, но не слышно какой. И потом отрывочное: “…самоубийством, а меня, конечно, отравили, продержали три недели в больнице и прямо оттуда в аэропорт”. Леня прижал к уху черно-плоский животик приемника и все ждал, вот сейчас, через мгновение славист назовет его имя! Но из-за шума никак не мог разобрать дальнейшего и только под самый конец: “…радуюсь, что ее маленькая книжка стихов вышла в издательстве „Имка-Пресс“. Ее семья, особенно родители, были к ней жестоки… Нет, рукописи не сохранились”. На этом заглушки вдруг успокоились, и голос диктора совершенно чисто, будто приемник был настроен на волну радио “Маяк”, произнес: “А теперь мы переходим к нашей музыкальной программе…”
Но это уже было неинтересно!
Через несколько лет он узнал, о том, что Маруся вышла замуж и собирается в Париж. Как ни пытались ее уговорить старики, ни беседы в частном порядке, ни патриотические доводы и описания ужасов эмиграции, ни, наконец, даже угрозы лишения материнства, — ничего не помогло. Марусин муж оказался парнем ушлым, с большими связями и настаивать на торможении процесса в оформлении выезда было опасно. Дело могло принять невыгодный оборот, и особенно если в западной печати опять всплыли бы истории с самоубийством Тамары Николаевны и болезнью Жана Нуво.
Леня к этому времени уже работал в Лондоне, в советском посольстве. Начал как мальчик на побегушках, но благодаря знанию языков быстро выбился в разряд приближенных к послу. И так как сам посол ни на одном иностранном языке не разумел, а официального хорошего переводчика в тот период под рукой не оказалось, то сначала жена посла приспособила Леню к разного рода мелочам: поездки по магазинам, выбор галстуков и рубашек мужу, встречи гостей в аэропорту, а потом и сам посол стал доверять ему сопровождение на разного рода встречах. С одной стороны, Леня очень быстро по карьерной лесенке сразу перепрыгнул через десять ступенек вверх, чему был рад, но, с другой стороны, постоянное холуйство и унижения со стороны начальства его угнетали. Почему-то он надеялся, что, избавившись от мелких услуг Виктору Ивановичу, уж в посольстве-то он получит свободу маневра. Да не тут-то было! Денег в его карманах больше не стало, а закабаленности и зависти от чиновников прибавилось. По легкости натуры он непринужденно вошел в Лондоне в русскую среду журналистов и переводчиков. Все они страдали, как и он, от постоянного безденежья. Зарплаты в рублях шли домой в родной Сбербанк, а им оставляли гроши, которые экономились во вред собственному здоровью. Стоило разок пойти в лондонский паб и выпить пива, как жалкие гроши, заработанные неимоверным усердием и унижением, таяли на глазах. И тут Леня изловчился. С особого разрешения Москвы под псевдонимом ему разрешили писать репортажи. Так он стал обозревателем газеты “Известия”. Денег это принесло немного, но зато дало огромную свободу общения. Теперь он мог, сославшись послу и послице на свою журналистскую занятость, исчезнуть хоть на три- четыре часа из их поля зрения.
За несколько лет работы в Лондоне он не только усовершенствовал английский, но и сумел завести связи. У него появились знакомые иностранные журналисты, некоторые вели себя с ним дружески, а некоторые, не стесняясь в выражениях, говорили все, что думают об СССР и КГБ. Мечтал ли он о хорошей и надежной работе в МИДе после возвращения домой? Черт его знает! И да, и нет. За эти два года он составил о себе неплохое впечатление, успешно укоренился в среде своих и не своих, а для Москвы он стал перспективным кадром, и вот почему “им” куда важнее было сохранить его в незапятнанности, чем раздувать скандал с Марусиным отъездом.
