– Я из ФСБ, – как бы прочитав немой вопрос, ответил Сергей Матвеевич. – Я бы хотел с вами поговорить.
Беззвучный кивок спидометру. Стрелка медленно ползет, приближаясь к отметке сто сорок.
– Может, немного помедленнее? – робко спросил Баринов. Казалось, что он как-то зябко поежился.
Да бога ради. Удар по тормозам.
Баринов стукнулся головой о рукоятку на торпеде.
– Больно, – ни к кому конкретно не обращаясь, сообщил майор. Потер ушибленный лоб. – Будет шишка, – сообщил он опять.
Да и х… с тобой. Между прочим, никто вас не приглашал, товарищ майор.
Положение «драйв». Поехали дальше. Какие еще будут указания, товарищ майор?
Гудение дизеля заглушало все звуки мира. Животные заговорят. Вот-вот. С минуты на минуту заговорят животные. Не надо. Только не это.
– Мне, право, неудобно, – опять начал Баринов, но почему-то сразу замолчал. Видимо, действительно неудобно.
– Если вам некуда ехать, я могу предложить квартирку. Ничего особенного, просто квартирка. Тихий дворик, тихие соседи. Живите столько, сколько нужно.
Равнодушный обмен взглядами с приборной доской. Баринов расценил молчание по-своему.
– Ну вот и хорошо, отличненько. Знаете, где Последний тупик?
– Знаю. Ох…нно символично. Последний тупик. – Звук собственного голоса напугал его, но и обрадовал одновременно. – «Значит, я все еще умею говорить. А животные, значит, пока не умеют. Поехали. Последний, так последний».
Остаток пути до Сретенки проделали в полной тишине. Была какая-то случайная мысль – а не включить ли магнитолу? Но вопрос остался без ответа. Обошлись без звуков.
Баринов молча руководил движениями. Показывал рукой: налево, направо, прямо. Припарковались у обшарпанного подъезда. Кто бы мог подумать, что в центре офисной Москвы еще сохранились такие. В полном молчании поднялись на второй этаж. Майор долго шарил по карманам, нашел ключ. Не без труда справился с замком. Из квартиры в лицо ударила волна спертого воздуха. Совершенно нежилой запах, запах пьши, запах
Баринов бросился открывать окна, включать свет.
– Здесь все есть, – говорил он с предметами мебели. – В холодильнике, в шкафах. Короче, найдете все, что нужно для жизни. Завтра вечером пришлю человечка, если что-то потребуется, скажите ему. Я пока вас беспокоить не буду, загляну через три-четыре денька. Да. Насчет работы – не беспокойтесь. Я все улажу. Ну, до свиданьица?
Оказалось, что майор стоит прямо перед ним, вопросительно смотрит. Глаза у майора какие-то странные, как у теленка. Большие, влажные, просящие. Как его только взяли в госбезопасность с такими глазами? И еще – вот что интересно: у них там все прибавляют к словам нелепые суффиксы?
Баринов протянул руку для прощания. Он тупо смотрел на его ладонь, не понимая, чего от него хотят. Ладонь у майора была самая обычная. Немая сцена в прихожей затягивалась, и Сергей Матвеевич, похоже, понял это. Виновато спрятав руку за спину, он шагнул за дверь.
– Ах, да, – вдруг вспомнил он. – Отдайте, пожалуйста, ваши мобильные телефоны, ладненько?
Просьба была нелепая, конечно. Но спорить или ругаться не хотелось. Да и сил не было. Достав из кармана две трубки, он протянул их майору. Его как ветром сдуло. Хлопнула дверь.
Бросив на пол сумку, он прошел в комнату. Сел на тахту. Потом пришли молчаливые звери.
#10
Москва, Последний тупик. Явочная квартира московского управления ФСБ России
6 мая 2008 года. Вечер
Как все казалось просто, хорошо и правильно! Не врать, не нарушать законов, не делать другим больно. Это мама учила его – быть хорошим и не высовываться. С последним он всегда спорил, а вот по первому пункту – полное согласие. Это ведь очень верно –
Но женился он, в результате, на Маше – приличной девочке из приличной семьи. Маша была коренной москвичкой, преподавала какую-то чушь в школе для детей с рабочих окраин, краснела, если рядом в транспорте пьяный пассажир говорил от избытка чувств слово «х…», и оказалась девственницей в двадцать три года.
Он носил ее на руках, сдувал пылинки и прекрасно понимал, что стал обладателем редкого, редчайшего сокровища. Понимал, что она будет любить его беззаветно, родит ему прекрасных детей, все поймет, все простит, и именно с ней он проживет жизнь – такую, что мама была бы довольна. Маша, очарованная ярким мужчиной, который уже был и богат, и знаменит, прощала и разрешала ему все. Она терпела дикие пьяные истерики, которые случались с ним несколько лет подряд, примерно раз в два месяца, когда он в очередной раз приезжал в их тесную однушку в Бибирево из аэропорта – вонючий, дикий, с огромными глазами, заросший щетиной по самые глаза. Он вываливал на середине комнаты грязную одежду из рюкзака, порывисто обнимал ее, целовал, потом начинал пить и плакать, а потом – рассказывал ужасы и мерзости, которые привез с собой. Привез с войны. Каждый раз, проснувшись утром, он скреб в ванной мочалкой лицо, тело и, казалось, душу, обещая, что больше никогда, слышишь, никогда! – ноги его не будет в этой гребаной Ичкерии, в этой пластилиновой стране. «Почему – пластилиновой?» – спрашивала Маша, и ее добрые большие глаза становились еще больше. Он терялся, сбивался на полуслове, а потом начинал хохотать, обнимал жену и таскал по комнате. Она тоже смеялась и смешно колотила кулачками ему по спине. «Отпусти! Отпусти!» – кричала она. «Ну уж нет, – рычал он в ответ диким голосом с комическим кавказским акцентом, – злебний чичен никаго ни атпускаит!»
А потом садился рядом с ней на пол и просто сидел, сидел часами, молча держа ее маленькую ладошку в своей грубой руке.
К вечеру он окончательно приходил в себя, еще раз брился, надевал – непременно – самый лучший свой костюм – и на троллейбусе уезжал в телецентр. Самые мерзкие и гадостные гадости, которые он привез с собой в Москву, нужно было подготовить для эфира.
Однажды он не вернулся в назначенный срок, не вернулся через неделю, и Маша, черная и недвижимая от ужаса, начала рыться в его вещах и блокнотах в поисках хоть каких-нибудь телефонов. Она звонила ему на работу, но там грубо бросали трубки. Она плакала по ночам и смотрела на карту, висевшую над его рабочим столом, пытаясь понять и вспомнить все эти дикие горские названия, чтобы понять – где искать.
А потом он позвонил сам. Чужим, слабым голосом сказал, что все в порядке, и уже завтра он будет в Москве, в Боткинской. Его привезли в аэропорт «Чкаловский» спецбортом, и у трапа уже стояла реанимационная машина с включенными маяками. Машу не пустили, велели приходить через три дня. Если, конечно, разрешит доктор.
Доктор разрешил. Он осмотрел пациента, присвистнул несколько раз, изучая безобразный свежий шрам, рассекавший его торс почти пополам – от паха до груди, – а потом вдруг начал улыбаться и мурлыкать себе под нос что-то про военно-полевую хирургию, которая велика и прекрасна – ныне, и присно, и во веки веков.
Больше он никогда не ездил на Кавказ. Даже в Ставропольский край. Даже отдохнуть. Даже город Сочи казался ему средоточием зла, а, оказавшись на обычном колхозном рынке, он вдруг белел, начинал мелко трястись, а на лбу выступали капельки пота. Веселые злато-зубые кавказцы неожиданно замолкали, встретившись с ним взглядом.
За две войны он получил две медали, один орден, шесть раз ходил на прием к наркологу и дважды – к психиатру, был ранен, контужен, научился пить чистый спирт и оставаться трезвым, водить БТР и стрелять почти из всех видов оружия. Он заработал много, очень много денег, видел, как убивают людей, как людей режут, будто они бараны, как людей ломают страшные враждебные горы и тихие мирные села, научился смеяться, когда рядом кто-то умирает. А еще он понял, что нет на свете ничего ценнее дома, в котором он живет, жены, которая сопит в плечо по ночам, и дочки, которая тогда только начинала шевелиться там,
