время нашли бы труп с размозженной головой. Труп Никиты… «Волга» к тому времени уже была бы в розыске, поэтому легко догадаться, по какому пути пошло бы расследование: угнал с каким-нибудь хмырем на пару чужую машину, а потом угонялы чего-то не поделили, и вот вам результат… Круто, конечно, а с другой стороны, сам виноват: не угоняй чужих машин!
Больно, пугающе ударило мыслью: нет, не случайность нападение на него – это заранее спланированное покушение, вон как обставлено, как продумано!
Никита затравленно огляделся. Пуганая ворона куста боится, это понятно: ему теперь за каждым деревом чудились какие-то недобрые тени. То тут, то там мерещились фигуры Кости и Эдика, а главное – этого неизвестного водилы. Неизвестный – самый опасный!
Снова послышался шум мотора. Никита прянул было в чащу, но усилием воли удержал себя на месте: звук раздавался опять же со стороны Семенова. Вряд ли у загадочных злодеев по всей трассе натыканы машины, это элементарная логика подсказывает. Однако логика логикой, а ноги у Никиты ощутимо подкашивались, когда он рванулся к дороге, и рука проголосовать поднималась с трудом.
…Ах, как он потом вспомнил это мгновение и вещий ужас, ледяными пальцами прохаживающийся по спине! Ругал себя за трусость, а на самом деле это было все то же подспудное чутье, тот же инстинкт самосохранения, который подсказывал, кричал: стой на месте, подожди! Кто знает, задержись он тогда под прикрытием ели…
Но никто вперед ничего знать не может, а стало быть, и говорить не о чем.
Никита выскочил на дорогу, взмахнул рукой, и темно-синяя «Ауди», уже скользнувшая было мимо, вдруг взвизгнула тормозами, приостановилась и приблизилась к нему задним ходом.
Павел Малютин
15 августа 2001 года. Нант, Франция
Великий человек оказался прав: дело не должно было представлять никакой трудности. Эти трое даже не замечали тени, неотступно следовавшей за ними, хотя Нант, видит бог, не такой уж большой город. Конечно, имел место большой наплыв туристов, жаждущих побывать, к примеру, в Шато дюков[1] Бретани, построенном аж в двенадцатом веке, в кафедральном соборе или в домике Жюля Верна, но прежде всего привлеченных странной, неторопливой, обворожительной красотой этого города. То есть нынче в Нанте вполне можно было основательно затеряться. И все-таки Павел то и дело, словно по заказу, оказывался лицом к лицу с этой семьей.
Вот именно что по заказу…
В Нанте у него был заказ. Вот эти трое. Высокий седеющий мужчина с сухим, моложавым лицом и ледяными глазами, красиво попыхивающий трубкой с ароматным табаком; его холеная, безмятежная, судя по всему, глуповатая дочь – и тихий, задумчивый мальчишка, внук.
Они жили в «Нов-отеле», как все участники ежегодного Фестиваля фантастики, а Павел – в «Анри» на Рю-де-Ришбор, рядом с площадью Дюкессы Анны. Отельчик был простенький, но очень симпатичный, да и располагался сверхудобно: в самом центре, практически напротив знаменитого Шато. Еще в самолете (Павел и его клиентура летели одним рейсом из Москвы, потом мчались скоростным поездом от Парижа до Нанта, и на него никто не обращал внимания!) он умудрился снабдить сумочку дочери невидимой наклеечкой, которая позволяла быть в курсе всех их планов и передвижений, рассудив, что микрофончик на одежду пришлепывать без толку: ее ведь меняют! К тому же во Франции все обновляют гардероб, так что вообще без толку добро переводить, будет валяться в чемодане.
Конечно, был риск, что дамочка сменит и сумку, однако Павел рассчитывал, что нет: сумка была новехонькая, крокодиловой кожи, привлекала завистливые взгляды так же, как многочисленные бриллианты на пальцах и в ушах этой глупышки, а ведь женщины тщеславны…
Расчеты пока оправдывались, техника не подводила. А почему она должна была подвести? Такая же вот невидимая наклеечка две недели назад спасла ему жизнь в Нижнем… То есть еще должна была спасти. Это в будущем, а в настоящем…
В настоящем Павел таскался практически бок о бок с этой троицей, которая его в упор не видела! Иногда он оказывался с ними и за соседним столиком в кафе, и семейка окидывала его словно бы незрячими, неприветливыми взглядами, как это водится у русских даже за границей. Эта неприветливость вызывала недоумение у очаровательных официантов, сыплющих направо и налево свои пардоны и мерси, – даже выставляя на столик заказанное, они говорили: «Мерси, мсье, мадам!» Нант вообще, как всякий французский провинциальный город, необычайно любезен, гостеприимен, люди охотно улыбаются на улицах друг другу, даже если незнакомы. В Париже таких улыбок не встретишь: там любезность более официальная, купленная, магазинная – в том смысле, что приветливость в глазах видишь только в магазинах да кафе, за свои деньги. Все равно как у нас в зверино-лютой Москве, думал Павел, который столицу на дух не выносил. С другой стороны, провинция наша тоже угрюма, замкнута, а в Нанте Павел и сам ощущал, как по его губам порою скользит совершенно неконтролируемая, непроизвольная ухмылка.
Чудилось, в этом очаровательном городе не могло случиться ничего плохого… и все-таки частенько то в темно-зеленом, затянутом густой ряской рву вокруг Шато, то в одной из средневековых темных и тесных улочек, где дома зловеще смыкались крышами, а под ногами гулко отдавалась стертая брусчатка, или в мрачноватых закутках великолепного кафедрального собора, или в тихих, безлюдных аллеях Ботанического сада перед Павлом возникал некий призрак с выжидательным, требовательным взглядом, словно бы готовый спросить: «Что? Еще не готово? Неужели до сих пор не нашлось случая?»
Конечно, великий человек имел все основания быть недовольным Павлом. Ему уже представлялось по меньшей мере четыре случая совершенно незаметно для посторонних расправиться с объектом, его дочерью и внуком.
И останавливало отнюдь не то, что его засек этот одиннадцатилетний глазастый пацан, какой-то слишком взрослый для своей легкомысленной, слишком молоденькой мамаши. И приметливый! Не раз он встречал стремительный, по-взрослому оценивающий промельк взгляда, не раз подмечал, как мальчик (его называли Кирюшкой, но это смешное имя совершенно не шло к его замкнутому лицу, вот Кирилл – другое дело!) в городской или магазинной толчее старается встать так, чтобы прикрыть от Павла знаменитую сумочку, болтающуюся на плечике его легкомысленной мамаши. Пацан явно принимал Павла за вульгарного карманника. То есть он был встревожен, однако его детского воображения не хватало на то, чтобы просечь настоящую опасность. И наверное, в семье его не больно-то принимали всерьез, потому что он даже не пытался высказать свои тревоги матери или деду.
Уж Павел знал бы, если бы мальчишка хоть словечко вякнул! Во-первых, микрофон доложит, во-вторых, поведение этих людей резко изменилось бы. А так… мужчина был всецело поглощен своими деловыми переговорами на фестивале, где он выискивал среди зарубежных фантастов будущих авторов для своего издательства, желательно таких, чтобы писали получше, а гонорар согласились бы получить поменьше. Иногда его деловые контакты бывали очень смешными.
Например, его откровенно домогалась представительница издательства «Дьяболо», которую звали Мазурик. Имя это или фамилия, Павел не понял, но смеяться не переставал долго. Как-то раз он услышал отзыв о ней: «Эта Мазурик похожа на полуседого чертенка, стриженного настолько коротко, что нечаянно даже рожки состригли!» Это сказал объект своей дочери, но та, похоже, не оценила юмора. Дочь с утра исполняла при отце обязанности переводчицы, а в свободное время была поглощена рысканьем по магазинам. Ребенок занимался самосозерцанием и порою – слежкой за следившим за ними Павлом. Его это не тревожило, а забавляло, мальчишка ему с каждым днем нравился все больше.
Конечно, это ни в коем случае не могло бы помешать сделать дело, исполнить заказ… если бы Павел еще дома, в Нижнем, не решил бы на сей раз не проявить себя безупречным исполнителем, а поступить с точностью до наоборот.
Причина имелась, и весьма существенная. Настолько существенная, что он чуть ли не впервые в жизни чувствовал некую неуверенность и, бродя по Нанту за этой безмятежной троицей, порою очень тщательно проверял, выискивая, не бродит ли кто за ним… Конечно, этого быть не могло, Павел совершенно точно знал, что, пока заказ не исполнен, его здесь не тронут, да и тронут только дома, в Нижнем, по возвращении, а все-таки не мог отделаться от странной тревоги, от ощущения чужого, недоброго взгляда, выцеливающего его затылок.
Наконец, к исходу третьего дня Павел почувствовал, что больше тянуть нельзя. Этак недолго и в сущего
