– Почему вы так решили? – поднял брови Филипп Алимович, и Бергеру показалось, что улыбка его сделалась напряженной. – Слово «особа» навело вас на эту мысль? Но так можно называть и мужчину, и женщину.
Бергер глянул исподлобья. Ради бога, все можно! Но стоит ли так стараться, уходя от ответа на простейший вопрос: мужчина или женщина интересуется авторучками?
Видимо, его недоумение не ускользнуло от хозяина «Русской старины».
– Я догадываюсь, – мягко произнес он, – вам хочется свести знакомство с человеком, который увлечен тем же делом, что и вы. Но у меня правило – не называть своих клиентов. Ведь люди далеко не всегда желают афишировать свои увлечения, особенно если они требуют больших затрат и могут навести на мысль об их доходах. Вы понимаете?
– Да, конечно, – покладисто ответил Бергер, размышляя, сможет ли он что-нибудь вытянуть из этого обтекаемого человека или все же придется показать ему удостоверение? Впрочем, еще не факт, что Филипп Алимович после этого не станет еще более обтекаемым и неуловимым. – Да бог с ней, с этой особой. Дело тут вот какого рода. У меня есть несколько ценных экспонатов, которые я… я боюсь держать на виду. Вам приходилось слышать, что владельцы некоторых баснословных драгоценностей держат их в банковских сейфах, а сами носят копии, практически неотличимые от подлинников? Ну вот и я хотел бы проделать нечто подобное. Не знаете ли вы человека, который выполнил бы такой заказ?
– Наверное, такие люди есть, почему не быть? – спокойно ответил Филипп Алимович. – Но вы прикиньте, заслуживает ли дело расходов? Сколько могут стоить ваши авторучки? Даже самая дорогая – вряд ли больше тысячи долларов, это уж просто что-то такое должно быть… ну я не знаю! А в основном они вряд ли зашкалят за пятьсот долларов. Двести, триста… Копия же обойдется вам не менее чем в сто долларов. Полагаете, дорого? Но ведь она не должна отличаться от оригинала, верно? Дело тут даже не в том, что перышко должно быть не золотое, но совершенно как оное. Это самое простое! К примеру, если у подлинника акриловый корпус жемчужного оттенка с бархатисто-черными вкраплениями, то пластик, который я подберу для копии, должен иметь такой же оттенок!
Он сказал: «Я подберу!»
Сердце Бергера второй раз подряд замерло. А первый раз это случилось мгновение назад, когда Филипп упомянул корпус жемчужного оттенка с бархатисто-черными вкраплениями.
Он достал из внутреннего кармана фальшивый «Паркер Дуфолд», полученный вчера от Бронникова.
– Это вы делали?
Филипп Алимович покачал головой.
«Неужели осечка?!»
– Да, я, это моя работа, – вдруг сказал хозяин «Русской старины», продолжая качать головой, и до Бергера не сразу дошло, что это вовсе не знак отрицания, а выражение глубокой печали.
Римма Тихонова
14 ноября 2001 года. Нижний Новгород
Во вторник, 12, они в загс снова не попали – оба были заняты выше крыши. А в среду Григорий улетел в Питер на книжную ярмарку. Он обожал эти тусовки, на которых встречался с «парнями» (им всем было теперь за сорок, иным за пятьдесят), с которыми когда-то одновременно начинал заниматься книгами. «Сочтемся славою – ведь мы свои же люди!» – говорил о таких встречах Григорий, причем понимал их смысл буквально: хвастаться заслугами, оборотами, забойными авторами – словом, считаться славою! И еще он любил прибавлять, возвращаясь с подобных ярмарок: «Иных уж нет, а те далече!»
Кто-то разорялся, кого-то прищучивали компаньоны, кого-то стреляли конкуренты… Кто-то сам сходил с дистанции – просто по дурости, как, например, один сибиряк, которому еще в 87-м году во всех инстанциях, даже самых таинственных, был предоставлен карт-бланш на выпуск фантастики и который в самом деле за три года издал сто сборников – не сам-один, конечно, а с хорошей командой. А потом забурел, почил на лаврах, женился на какой-то телке из Тирасполя, у которой всех-то достоинств были носик на манер утиного, упругая попка – и гараж с подвалом, в котором стояли цистерны с молодым вином. И… как писал некогда Н. В. Гоголь, погиб казак! Пропал для всего атаманства! Превратился тот казак в обрюзгшего главу писательской организации независимого Приднестровья. Ну это круто…
А удалое, лихое предприятие его с невероятным, нерасшифровываемым названием ВТО МПФ, которое когда-то совершило настоящий издательский подвиг, почило в бозе после недолгой, но мучительной агонии. Кстати, телка казака бросила, как только перестали из него рекой течь деньги. Ходили слухи, что ящиками и цистернами с вином он смягчил сердца каких-то высоких московских чинов и заимел-таки тепленькое местечко в столице, но вживую его никто не видел, так что вполне возможно, это были одни только слухи.
Во всяком случае, на книжных ярмарках он не мелькал и настроение Григорию, который его не выносил, не портил. Вообще положительных эмоций с таких ярмарок Бронников привозил массу, и Римма порадовалась этой поездке. Пусть отдохнет от того напряга, который снова начал возникать между ними. Потому что напряг имел-таки место быть, и как от этого избавиться, она не знала. Самое милое дело было – сидеть в своем кабинете, уткнувшись в какую-нибудь приключенческую рукопись, и чем невероятнее, чем неправдоподобнее там были закручены события, тем лучше. Один бог знает, сколько всякой такой ерундятины одобрила Римма за эти два дня, пытаясь хоть как-то заглушить непроходящую боль в сердце. Она даже за столом сидела согнувшись, прижав руки к груди, словно рану кровоточащую зажимала.
Строчки мелькали перед глазами, она твердила: «Не думать, не думать…»
Думалось. Поделать с этим было нельзя ничего, объяснить – невозможно. Пожаловаться – некому.
Впрочем, был один человек, который бы ее понял, но думать о новой встрече с Марком Лакшиным, этим профессиональным утешителем страдающих от любви дамочек, Римме было тошно.
Наконец Григорий уехал, на прощание наказав Римме перебраться в его квартиру окончательно и оставив ей ключи. Ключи она взяла, однако после работы поехала к себе, на улицу Бориса Панина. Бардак, оставленный Мариной, видеть было тошно, а разгребать его – еще тошнее. Не потому, что она боялась грязной работы, – нет, просто противно было вспоминать, как она когда-то мечтала об этом Маринином отъезде, о том, как они поселятся вдвоем с Григорием в этой роскошной квартире… Впрочем, в те времена она могла быть счастлива с ним в какой угодно халупе или шалаше, хоть на улице Бориса Панина, хоть в Соложенке. Но поезд ушел, и весьма далеко… Может, еще вернется? Время, говорят, все лечит.
Она почему-то так и не сказала Григорию про письмо тети Томы и свои ночные размышления по поводу Резвуна. При свете дня все это еще больше стало смахивать на авантюрный роман. Отец пропал без вести, так и не узнав, что у него обнаружилась взрослая дочь – теперь, очень может быть, единственная наследница его бриллиантов… Очередная серия «Санта-Барбары», вот что это такое! Си-Си Кэпвел, где ты?
Итак, Григорий уехал, а Римма сидела у себя в издательстве, привычно прижимая руки к груди и привычно вздрагивая при каждом телефонном звонке: а вдруг…
Ничего такого не произошло. День кончился. И Римма поехала домой.
С утра мело дождем со снегом, над городом висела почти непроницаемая глазом пелена, а экстремалок на дорогах Римма не любила. Поэтому она оставила «Ауди» в гараже и добиралась до работы на общественном транспорте. Но к вечеру распогодилось, и теперь она изрядно ругала себя за избыточную осторожность. Однако делать было нечего. Она перебежала дорогу – как всегда, в неположенном месте – и втиснулась в первую попавшуюся маршрутку. Заплатила, встала поудобнее. Через несколько минут машинка затормозила около поворота на площадь Свободы, и Римма вспомнила, что не посмотрела на номер. Запросто можно уехать в другую сторону!
– Это какая маршрутка? – спросила она стоящего рядом мужчину в светло-зеленой куртке.
Тот равнодушно покосился на нее светлым глазом:
– Семерка. Устраивает?
– Вполне, спасибо, – ответила Римма с полуулыбкой и отвернулась, гадая про себя, узнал он ее или нет. Потому что она узнала его сразу, с первого взгляда.
Это был Костя.
Костя. Тот самый, светлоглазый и светловолосый молодой человек, которого она видела единственный раз в жизни: на площадке между четвертым и пятым этажом дома на набережной
