Столь удачное совпадение, безусловно, упрощало задачу Рожера, но имелись другие факторы, которые делали ее бесконечно более сложной. Одним из них были постоянные стычки на границах нормандской территории, раздражающие напоминания о том, что ни о каком прочном мире или стабильном процветании не может идти речи, пока добрая треть острова не подчиняется власти нормандского правителя. Другой помехой являлся Роберт Гвискар. Его возможности, сколь бы обширными они ни были, никогда не поспевали за его амбициями, и в последующие годы Рожеру много раз приходилось откладывать свои дела на Сицилии и спешить через пролив на помощь брату.
Как мы говорили, герцог Апулии не торопился возвращаться на материк. Бунт его племянников и их союзников оказался не столь опасным, как он подумал сначала, и Роберт не сомневался, что сумеет его подавить. Последующие события подтвердили его правоту. Он поскакал прямо в Мельфи, где его должны были ждать все верные вассалы, а затем, в начале 1073 г., повел свою армию на восток, к Адриатическому побережью. Трани пал 2 февраля, Корато, Джовинаццо, Бишея и Андрия вскоре разделили его участь, предводители мятежников — Герман и Петр из Трани — попали в плен и были брошены в темницу. В марте Роберт занялся маленьким городом Чистернино. Поначалу герцог натолкнулся на серьезное сопротивление, но он спешил. Чистернино принадлежал его племяннику Петру из Трани. Люди герцога изготовили большой шит из прутьев и привязали несчастного Петра к нему, после чего под прикрытием этого щита двинулись к воротам. Защитники города не могли обороняться, не убив своего сеньора, и сам Петр кричал им, чтобы они сдались. Горожане послушались.
После взятия Чистернино апулийское восстание фактически закончилось. На его подавление ушло три месяца. Последний мятежный гарнизон засел в Канзе,[49] где его оставил сам Ричард Капуанский, когда подошла армия Роберта, но в городе уже кончалась вода, гарнизон сдался почти без сопротивления. После триумфального возвращения в Трани Гвискар опять выказал то щедрое великодушие, которое являлось одним из самых подкупающих его качеств. Он не испытывал угрызений совести из-за того, что он сделал с Петром из Трани в Чистернино: его действия дали желаемый результат, а для него цель всегда оправдывала средства. Но он, видимо, счел, что несчастный пленник достаточно пострадал, и вернул Петру все земли и замки, кроме самого Трани.
Милосердие Робера, однако, не распространялось на всех его давних врагов. По отношению к мелкому апулийскому барону он мог проявить великодушие, но Ричард Капуанский представлял серьезную и давнюю угрозу его власти. В течение четырнадцати лет с тех пор, как два предводителя одновременно получили от папы подтверждение своих прав, Ричард расширял и укреплял свою власть в западных областях. Он стал верховным властителем в Кампании и далее далеко на севере, в самом Риме, с ним считались, поскольку он в критической ситуации поддержал папу Александра и Гильдебранда в их соперничестве с антипапой Гонорием. С тех пор, однако, он нарушил свою вассальную присягу и в 1066 г. отправился в поход на Рим, и, хотя тогда тосканская армия вынудила его отступить, он, как было всем известно, по-прежнему поглядывал на городской патрициат. Как и у герцога Апулии, у него возникали трения с вассалами, и годом ранее дело зашло столь далеко, что он обратился к своему сопернику за помощью в подавлении бунта. Роберту пришлось послать ему на подмогу отряд, при том что он не позволял себе разбрасываться людьми. Чуть позднее Гвискар попросил Ричарда о поддержке в палермской экспедиции, тот пообещал прислать сто пятьдесят рыцарей, но они не пришли — вероятно, вместо этого они были посланы на подмогу апулийским мятежникам. По-видимому, он столь своеобразным способом отплатил свойственнику за его былую доброту. Князь Капуи был слишком силен, слишком коварен и слишком опасен. С ним следовало разобраться.
Но удачи последних трех месяцев не могли продолжаться вечно. Занятый в Трани подготовкой к военному походу на Капую, Роберт — чье могучее тело обычно не поддавалось никаким недугам — серьезно заболел. В надежде, что перемена климата исцелит его, он переехал в Бари, но его состояние неуклонно ухудшалось. Сишельгаита, находившаяся, как всегда, при муже, уже не надеялась, что Роберт выживет. Она спешно собрала его вассалов и всех нормандских рыцарей, оказавшихся в ее досягаемости, и заставила их избрать преемником Гвискара своего старшего сына Рожера, прозванного Борса (Кошелек) из-за его привычки считать и пересчитывать деньги. Этот слабый и нерешительный тринадцатилетний мальчик производил такое впечатление, словно детство, проведенное с Робертом и Сишельгаитой, оказалось ему не по силам. Это ощущение было вполне понятным, но не делало его достойным претендентом на титул герцога Апулии, особенно с учетом того, что его старший сводный брат Боэмунд — сын Гвискара от его первой отвергнутой жены Альберады из Буональберго — уже отличился в сражениях и единственный из сыновей Роберта унаследовал все качества Отвилей. Однако Боэмунда не было в Бари, а Сишельгаита была. Ее сын, утверждала она, наполовину лангобард, и лангобарды Апулии охотнее признают властителем его, чем любого чистокровного нормандца. Сишельгаита не слушала никаких возражений, и Рожер Борса был избран при одном голосе против — этот голос принадлежал его кузену Абеляру, все еще помнившему давнюю обиду и заявившему, что он, как сын герцога Хэмфри, должен по праву унаследовать герцогство. Когда вассалы, выполнив свой долг, оставили могучего вождя, с которым они так долго сражались вместе, не все одинаково горевали, но каждый ясно понимал, что теперь все пойдет по-другому и Апулии суждено занять более скромное место в европейских делах.
И действительно, через несколько дней после их возвращения по домам по всему полуострову, как пожар, разнеслась весть: Роберт Гвискар умер.
Известие достигло Рима к концу апреля, как раз когда город оплакивал другую смерть — смерть папы Александра. На этот раз, по крайней мере, не возникло проблемы с преемником: выбор был слишком очевиден. Архидьякон Гильденбранд почти двадцать лет занимал видные позиции в курии и долгое время был фактически (хотя не формально) ее главой. Когда по тщательно разработанному плану толпа схватила Гильдербранда во время заупокойной службы по Александру, доставила в церковь Святого Петра в Винкуле и там с ликованием провозгласила его папой, это было лишь подтверждением уже существующего положения вещей, а последующие выборы в коллегии кардиналов являлись чистейшей формальностью. Гильдебранда спешно рукоположили в священники — желательное условие для того, чтобы стать папой, которое, видимо, не учли на более ранних этапах его продвижения, — и сразу после этого возвели на престол святого Петра под именем Григория VII.
Из трех великих пап XI в. (Лев IX, Григорий VII и Урбан II) Григорий одновременно наименее привлекательная и наиболее значимая фигура. В то время как два других были аристократами и обладали всеми преимуществами, которые могут дать благородное происхождение и первоклассное образование, Григорий VII происходил из семьи тосканского крестьянина и каждые слово и жест его выдавали скромное происхождение.[50]
Лев и Урбан получили папский сан почти без усилий, Гильдебранд достиг высокого положения после долгих и тяжких — хотя со временем все более плодотворных — трудов в курии только благодаря своим необыкновенным способностям и силе воли. Лев и Урбан оба были высокими и очень благообразной наружности, Григорий был низкорослым, смуглым, с брюшком и говорил настолько тихо, что даже римские кардиналы, привыкшие к его сильному местному акценту, подчас с трудом его понимали. У него не было ни святости Льва, ни политического инстинкта и дипломатического чутья Урбана. Григорий не был ни ученым, ни теологом. И все же было в его характере нечто, что позволяло ему неизменно главенствовать невольно и без усилий в любом сообществе, членом которого он являлся.
Его сила заключалась, кроме всего прочего, в целеустремленности. В течение всей жизни его вела одна идея — подчинить весь христианский мир, от императоров до бродяг, римской церкви. Но так же, как церковь должна главенствовать в мире, так и папа должен главенствовать в церкви. Он судит всех, но сам отвечает только перед Богом, его слово не просто закон, но божественный закон. Неподчинение папе равносильно смертному греху. Никогда до тех пор идея верховной власти церкви и папы не выражалась в столь крайней форме, и никогда никто не пытался проводить ее в жизнь с такой твердостью. И все же подобный экстремизм оказался саморазрушительным. Столкнувшись с противниками уровня Генриха IV и Роберта Гвискара, столь же целеустремленными, как он сам, но гораздо более гибкими, Григорий познал на собственном горьком опыте, что его бескомпромиссность, проявлявшаяся даже в тех случаях, когда его принципы не были задеты, легко может привести его к полному краху.
В качестве одного из первых официальных шагов после занятия кафедры папа Григорий направил письмо с соболезнованиями Сишельгаите. Оно не включено в собрание его писем, но версия, приведенная
