нирвана.
Я смотрю в окно и вижу другие звездные ночи, красивые, с множеством ярких звезд в черном небе, звездные отражения в озере, зимние звезды над снежным полем, осенние звездопады, туманную поволоку Млечного Пути. Это мои воспоминания или мечты — не могу отличить, ведь между памятью и воображением нет резкой границы. Потом воображаемые звезды отодвигаются, гаснут, их закрывает занавес мрака, и он колышется, совсем как занавес в театре после звонка. Там, за занавесом, идут последние приготовления к спектаклю. Топочут сапоги рабочих сцены. Костюмерша сдувает пылинки с сутаны ксендза, реквизитор ставит подсвечник возле иконы, вкладывает в карман главного героя загадочную газету, некто держит в сумке кота, помреж садится к пульту, включает рампу, художник по свету готовит свой проекционный фонарь… Черный занавес раздвигается. Это театр. Нелепый, бессмысленный спектакль. Воскресший покойник садится на скамью и, не произнося слов, дожидается, когда наступит его время умереть… Вот художник, поводив по заднику кистью, спрыгивает с подмостей и удаляется в кафе выпить вина… Он удаляется, и по закону сцены на ней тут же возникает новый персонаж — существо в сапогах. Сильной лапой он хватает подсвечник и опускает его на голову жертвы. Просто так, чтобы из уст старого ксендза извергся крик страха… Потом он уходит, а художник возвращается, будто между ними установлена связь. Уныло выходит из-за кулис Жолтак с топором в руках, преклоняет колено, крестится и уходит. Эпизод сыгран, но неудачно — он забыл произнести положенный текст и возвращается на сцену, однако вечером… Буйницкий расхаживает вдоль костельной ограды и с серьезностью пенсионера вдыхает свежий воздух. Словно под сводами костела его душит запах тления или он очумел от гудения органных труб, которые нагнетают тревогу… Под звуки хорала неслышно крадется Белов украсть шитое полотенце… Надышавшийся свежим воздухом сакристиан начинает тереть хоругвью бронзовый подсвечник, он делает это с тщанием дворецкого… Серый вылавливает из кастрюльки куриную грудку… Ксендз пишет рассказ о своих переживаниях… Пьяный органист возвещает действующим лицам, что их поглотит земля…
Вот такие сцены. Есть единство места, а единства действия и времени нет. Ко времени вообще наблюдается общее отвращение: время застыло, ход часов приостановлен, о времени никто не желает вспоминать — оно приближает к смерти. Одного старая Жнея уже скосила. Кто из героев этой пьески будет следующим?
Еще одна сценка — появляется толпа статистов, изображающая экскурсию, и меня удивляет их поведение.
— Как ты думаешь, Саша, — спрашиваю я, — почему никто из экскурсантов не глянул в исповедальню? Из двадцати человек ни один!
Локтев отрывается от газеты и начинает соображать, а я думаю так: если их любопытство кто-либо сдерживал, то этот человек и есть убийца,
УТРО
В половине девятого, одолжив в райотделе мотоцикл, мы едем в дом отдыха — шесть минут увлекательной езды по лесной заасфальтированной дороге. Как в сказках Шахразады, первый встречный оказывается и необходимым, это понятно сразу, поскольку он вооружен аккордеоном — столь же необходимым атрибутом своей профессии, сколь важен для мясника нож или для пастуха кнут. Се и есть пастырь отдыхающих, супостат скуки, рассказчик историй, которые вызывают страдания ксендза, штатный организатор, добывающий себе пропитание затеями. Мы подруливаем к нему именно в ту минуту, когда он прикнопливает к щиту объявлений очередную свою затею — приказ о том, что сегодня в девять тридцать флотилия «Летучий голландец» отправляется в четырехчасовую экспедицию; цель — встреча с Нептуном; курс — зюйд-вест; форма одежды — боевая, пляжная.
Локтев объясняет, кто мы и чего хотим, и предъявляет для опознания фото убитого. Глянув на снимок, затейник убежденно отвечает, что в последних заездах отдыхающих этого человека не было; в костеле он также его не видел, но, может быть, потому, что был сосредоточен на своих обязанностях экскурсовода. «Сейчас все устроим», — обещает затейник и решительно и охотно направляется в столовую. «Внимание, внимание! — кричит он этак нараспев и торжественно, как герольд. — Вчера в костеле произошло трагическое убийство человека. К нам прибыли товарищи из милиции. — Тут он делает паузу и успокоительно машет руками: мол, не расстраивайтесь, не портите себе аппетит, ничего страшного, обычное развлекательное мероприятие. — Поэтому всем, кто вчера был на прогулке в городе, — голос его звенит оптимизмом, — после завтрака надлежит задержаться. Наши показания, товарищи, окажут нашей милиции неоценимую помощь».
Завтрак, естественно, ломается, за столами волнение, вздохи, и фантастические домыслы, и нелепые шутки. Кто-то кричит: «Петя, кого, кого убили?» Ему кричат: «Ксендза убили». Еще кричат: «Иностранца распяли на кресте». И так далее. Люди более чувствительные завтрак оставляют и бредут к выходу, возле которого стоит Саша с фотоснимком. «Встречали?» — «Нет!» — «Проходите». — «Встречали?» — «Никогда!» — «Следующий». Никто не встречал. И вдруг две девушки заявляют, что видели этого человека позавчера на лодочной станции — он сидел у лодочника. Они брали весла, и он еще сказал им время — было десять минут седьмого. Кроме них, однако, покойного никто не запомнил. Экскурсанты, как мы и ожидали, в костеле его не видели. Локтев предлагает им наш козырный вопрос: не трогал ли кто-либо из присутствующих подсвечники, не подходил ли к алтарю, не садился ли ради любопытства на место ксендза в исповедальне? Увы, ничего такого они не делали, потому что рядом с ними все время маячил высокий такой мужчина и шипел, подобно старому гусаку: «Нельзя трогать! Нельзя ходить! Нельзя смотреть!» — такой бледнолицый, с длинным носом, оттянутым вниз.
Не приходится — гадать, что в роли цербера, охраняющего исповедальню, выступил сакристиан костела, бывший учитель, несчастный отец, добрый, по мнению ксендза, человек, Буйницкий Стась Антонович.
Итак, Буйницкий. Самообладание у него ничего, хорошее, надЬ отдать ему должное, и действовал он последовательно и логично. Четко думал. В половине второго — органист и Валя ушли бы домой, художника каким-либо образом выпроводил — костел пуст, можно толково распорядиться е трупом, перетащить в подвал, а там наверняка есть тайник. «Концы в воду. Предусмотреть, что старая Ивашкевич попросит исповеди, он не мог, и Вериго появился против своих правил. Это случайности, от них страховки нет. И когда план сломался, не запаниковал. Нервы в порядке. Сам за милицией пошел. Шиканье на экскурсантов, конечно, не доказательство, но как косвенное пройдет. Однако же уверен, холера, — свидетелей нет, броня неплохая.
Меж тем затейник ведет нас знакомить с лодочником Фадеем Петровичем, будка которого, обвешанная спасательными кругами, стоит на берегу реки рядом с пляжем. Тут нам приходится ожидать полчаса, пока он выдает весла участникам экспедиции. Помимо того, что лодочник сильно хромает, у него нет левой руки, и он представляется мне жертвой моря, таинственного кораблекрушения, свирепого урагана, смывшего его за борт, нападения акул; старый морской волк, способный скорее расстаться с жизнью, чем с мичманкой и тельняшкой/хранящей запах тропических пассатов; боцман торгового судна, отличавший моря по цвету и вкусу соленой воды, заброшенный на пресное мелководье, к прогулочным лодкам, в которые садятся пышные красавицы и напевают песни о судьбе моряка…
Лодочник, обеспечив флотилию веслами и черпаками, садится отдохнуть, и тут мы предлагаем ему посмотреть фотоснимки.
— Знаю, — говорит он уважительно. — Это Алексей Иванович. А что с ним? Какой-то он будто неживой.
Саша объясняет, что так оно и есть.
Это известие как ветром сдувает с Фадея Петровича его капитанскую солидность, он выкрикивает петушиным голосом: «Значит, нет больше Ивана Алексеевича!» — и застывает в минутной кручине.
— Все! — говорит он. — Отрыбачил!
— А как фамилия Ивана Алексеевича?
— Алексея Ивановича, — поправляет лодочник.
— Вы только что сказали Ивана Алексеевича.
