они закрыли двери и сели в кресла, Бак из последних сил включил зажигание и поцеловал Сирену. И действительно, любовные волны ее сердца запустили двигатель, корабль взмыл высоко в небо и вышел из гравитационного поля Техлахомы. И перед тем как потерять сознание и умереть из-за отсутствия кислорода, Сирена увидела, как с лица Бака, словно с ящерицы, кусками слезает на приборную доску бледно-зеленая кожа, скрывавшая молодого розовощекого астронавта, а снаружи на черном фоне, заляпанном звездами, словно пролитым молоком, бледно-голубым шариком мерцает Земля.
Между тем внизу на Техлахоме Арлин и Далин, обе вновь уволенные с работы, возвращались домой – как раз когда ракета с их сестрой исчезла в стратосфере, оставив в небе длинную рассеивающуюся белую полосу.
Не в силах войти в дом, они сели на качели, глядя в точку, где исчез корабль, и вслушиваясь в скрип цепей и шум ветра.
– Ты ведь понимаешь, – произнесла Арлин, – что вся эта затея Бака вновь вернуть нас к жизни была говном собачьим.
– Это я знаю, – сказала Далин. – Только это не мешает мне завидовать.
– Не мешает, верно?
И две сестры сидели на качелях дотемна на фоне люминисцирующей Земли, соревнуясь – кто выше раскачается.
ИЗМЕНИ СВОЮ ЖИЗНЬ
Нам с Клэр так и не удалось влюбиться друг в друга, хотя мы оба очень старались. Такое случается. Как бы там ни было, когда рассказываешь о себе, этот факт – деталь не хуже прочих. С чего начать? Итак, меня зовут Эндрю Палмер, мне почти тридцать, я изучаю языки (моя специальность – японский). Я вырос в большой семье (подробнее об этом позже), родился дистрофиком, кожа да кости. Тем не менее, вдохновившись отрывком из дневника Энди Уорхолла, где он пишет, что очень огорчился, когда в пятьдесят с лишним лет узнал, что если бы тренировался, то мог бы иметь тело (вообразите – не иметь тела!), – я активно занялся собой. Приступил к нудным упражнениям, в результате чего моя грудная клетка стала похожа на зоб турмана. Так что теперь у меня есть тело – и одной проблемой меньше.
Но зато, как я упоминал, я никогда не влюблялся, и это – проблема. Всякий раз в конце концов мы становились друзьями, и это, скажу вам, отвратительно. Я хочу влюбиться.
По крайней мере, мне так кажется.
Не знаю. Все настолько… запутанно. Ну ладно, ладно, по крайней мере, я признаю, что не хочу прожить жизнь в одиночестве, и чтобы проиллюстрировать это, расскажу вам по секркту одну историю, которой не поделюсь даже с Дегом и Клэр на сегодняшнем пикнике. Она звучит так:
Жил да был молодой человек по имени Эдвард, жил сам по себе и при этом очень достойно. В нем было столько чувства собственного достоинства, что, когда вечером в шесть тридцать он готовил свой одинокий ужин, то всегда украшал его изысканной веточкой петрушки. Именно так, на его взгляд, выглядела петрушка – изысканно. Изысканно и благородно. Он также старался мыть и вытирать посуду сразу по окончании трапезы. Своими трапезами и чистой посудой не гордятся лишь одинокие люди, для Эдварда же это было вопросом чести – пусть ему никто и не нужен, он не собирался быть одиноким. Жить одному, может, и не очень-то весело, зато нет никого, кто бы вас постоянно раздражал.
Однажды Эдвард не стал вытирать посуду, а вместо этого выпил бутылку пива. Так – чтобы только взбодриться. Расслабиться. И вскоре веточки петрушки перестали украшать его ужин, зато появилось пиво. Он нашел для этого предлог. Не помню только, какой.
Вскоре ужины стали состоять из готовых замороженных полуфабрикатов, разогретых в микроволновой печи, приветствуемых позвякиванием льда в высоком стакане с виски. Бедный Эдвард был сыт по горло поглощением разогретых полуфабрикатов в одиночестве и в скором времени их сменила еда из местного магазинчика, где он брал, скажем, буррито с фасолью и мясом, которые запивал польской вишневой настойкой. Он пристрастился к ней летом во время долгой, сонной работы за унылым бесхозным прилавком местного книжного магазинчика имени Энвера Ходжи.
Но и это вскоре показалось Эдварду слишком обременительным, и в конце концов ужины сократились до стакана молока вперемешку с тем, что он находил в отделе уцененных товаров в винном магазинчике «Ликерный бар». Он начал забывать, что чувствуешь, сидя на жестком стуле, и воображал, что в глазах у него бриллианты.
Бедный Эдвард – его жизнь, похоже, становилась неуправляемой. К примеру, как-то был он на вечеринке в Канаде, а на следующее утро проснулся в Соединенных Штатах, в двух часах езды, и, как ни старался, не мог вспомнить ни как добирался домой, ни как пересек границу.
А вот что Эдвард думал: он думал, что в некоторых отношениях был весьма смышленым парнем. Он поучился в школе и знал множество слов. Он мог сказать, что вероника – это кусочек тончайшей ткани, покрывавший лицо Иисуса, а каде – овечка, брошенная матерью и выращенная людьми. Слова, слова, слова.
Эдвард представлял, что, используя эти слова, создает собственный мир – магическую и прекрасную комнату, обитателем которой был бы только он – комнату в форме двойного куба, придуманного британским архитектором Адамом. В комнату можно было проникнуть через выкрашенную темной краской дверь, обитую кожей и конским волосом, заглушавшими стук каждого, кто попытался бы войти и помешать Эдварду сосредоточиться.
В этой комнате он провел десять бесконечных лет. Большую часть стен закрывали дубовые книжные шкафы, полки которых прогибались под тяжестью книг, свободные части стен сапфирового цвета, какой бывает вода в глубоких бассейнах, занимали карты в рамах. Пол целиком покрывали великолепные голубые восточные ковры, посеребренные выпавшей шерстью Людвига – верного спаниеля, следовавшего за Эдвардом повсюду.
Людвиг с показным вниманием выслушивал остроумные высказывания Эдварда о жизни, которые тот, большую часть дня проводивший за письменным столом, изрекал не так уж редко. За этим же столом он писал и курил кальян, глядя сквозь стекла окон со свинцовым оттенком на ландшафт, где постоянно царил дождливый осенний шотландский полдень.
Разумеется, посетители в эту магическую комнату не допускались, и только миссис Йорк было позволено приносить ему дневной рацион – эта, словно сошедшая с киноэкрана старушка в твиде и с пучком, ежедневно доставляла Эдварду его неизменный шерри-бренди (что же еще), или, по прошествии времени, сорокаунциевую бутылку «Джек Дэниэлс» и стакан молока.
БЕМБИФИКАЦИЯ:
восприятие живых, из плоти и крови, существ как персонажей мультфильмов, олицетворяющих буржуазно-иудео-христианскую мораль и такие же отношения.
Да, комната Эдварда была изысканной, иногда
– Людвиг, – заорал он, – ах ты подлый пес, ах ты…
Но Эдвард не успел развить свою мысль, поскольку Людвиг магически и (поверьте мне) неожиданно из пылкой, любвеобильной забавной мочалки с радостно дергающимся куцым хвостиком превратился в разъяренного, черного с черной же пастью ротвейлера, который бросился на Эдварда и, вцепившись ему в горло, едва не задел яремную вену, – Эдвард в ужасе отпрянул. Затем новый Людвиг-Цербер, брызгая пеной и слюной, с отчаянным, леденящим душу воем дюжины собак, попавших под грузовик на шоссе, нацелился на хозяйскую голень.
РАК ОТ ПЕРВОЙ СИГАРЕТЫ (гиперкарма):
глубоко укоренившееся убеждение в том, что наказание почему-то всегда тяжелее преступления: озоновые дыры – за пользование холодильником.
Эдвард судорожно водрузился на лестницу и воззвал к миссис Йорк, которую – так угодно было судьбе – заметил в окно. В светлом парике и купальном халате она вскакивала в маленькую красную спортивную машину профессионального теннисиста, навсегда забыв об Эдварде. Надо отдать ей должное –
