гек-ко…» Так они поют свою песню весны.
Однажды Мергенов даже принес из аула маленького, не больше мизинца, геккончика. Но тому не понравилась городская квартира. Несколько дней он сидел у окна, и вертикальные зрачки его огромных, по сравнению с туловищем, глаз были неподвижны. А потом он исчез. Мергенов с пристрастием допросил кота, но кот обиженно поджал уши и ушел под кресло — он был явно ни при чем, геккончик просто сбежал.
…Поправив на плече ружье, Мергенов поискал глазами Игоря Петровича. Вот еще непонятный человек! Иной раз хотелось прямо-таки молиться на него, иногда появлялось чувство досады. Что он ищет? Почему не хочет объяснить все толком?
В экспедиции было известно, что он собирается искать нефть новым способом. Поэтому Мергенов и напросился в попутчики. Напросился, надо прямо сказать, бестактно, потому что видел нежелание Игоря Петровича брать с собой спутника. Но очень уж хотелось посмотреть на новые методы разведки.
Десять дней прошло с тех пор, как они покинули лагерь экспедиции. Двигались они причудливым маршрутом, часто меняя направление, почти без остановок. И за это время Мергенов убедился, что никаких новых методов разведки нет. Он мог бы поручиться, что если они что-то и ищут, то это «что-то» не имеет ровно никакого отношения к смеси метановых, нафтановых и ароматических углеводородов, то есть к нефти.
Игорь Петрович велел замечать места, где песок покажется хоть чуточку темнее обычного. Просил собирать камешки, куски песчаника. Мергенов добросовестно собирал все это и покорно таскал в своем рюкзаке до тех пор, пока Игорь Петрович, просмотрев находки на привале, равнодушно не выбрасывал их вон.
Когда путь труден, а цель не совсем ясна, идти тяжелее вдвое. Было и еще одно обстоятельство, которое смущало Мергенова, заставляло его теряться в самых невероятных догадках и предположениях. Иногда боковым зрением он ловил на себе упорный взгляд спутника, но как только Мергенов оглядывался, тот уже смотрел в другую сторону.
Не раз Игорь Петрович ни с того, ни с сего обрывал интересный разговор, произносил непонятные фразы и на некоторое время становился резок и колюч. А потом говорил несколько извиняющимся тоном, словно стыдился недавней вспышки.
Вот, например, минувшей ночью. Что могла обозначать фраза о прощении? Мергенов знал, что это из корана, он неоднократно слышал ее от своего деда. Но какое она имеет отношение к Игорю Петровичу, этого он никак не мог представить.
За день до этого произошло нечто аналогичное. Они долго беседовали о литературе, причем Игорь Петрович называл массу имен и произведений, совершенно неизвестных Мергенову, хотя тот считал себя знатоком в области литературы. Дурсун еще язвила: «Ты и ящерицами увлекаешься, и литературой, и боксом — не выйдет из тебя геолога: человек должен быть целеустремленным и собранным». Как будто нельзя быть целеустремленным и собранным во всех увлечениях!
Дурсун вообще любит категоричность суждений, но не всегда права. Обширные познания во многих областях не мешают стать «узким» специалистом в какой-то одной области. Игорь Петрович — живое тому свидетельство. Он доктор геолого-минералогических наук и в то же время превосходно знает историю, математику, физику, на память целые поэмы читает.
Эти строки запомнились Мергенову потому, что Игорь Петрович произнес их особым тоном и сразу умолк. А когда Мергенов восхитился: «Здорово! Весь свет для человека — в окне, вся жизнь — в солнечном луче», Игорь Петрович глянул исподлобья, пробормотал: «В окне… в окошке…» — и быстро зашагал вперед. Следующее замечание Мергенова он оставил без внимания и только буркнул невпопад, что, мол, ворон мудр, да на отбросах сидит, и что не стоит, мол, искать дохлого ишака, чтобы снять с него подковы.
Странный человек!
Мергенов снова поправил ружье.
Солнце припекало совсем не так, как ему полагалось бы в конце октября. Его лучи слепили и кололи, словно под рубашку набросали верблюжьей колючки. Хотелось пить, но фляга была пуста. Он сдул с кончика носа щекочущую каплю. Уже несчетное количество раз протирал он очки, но по стеклам все равно ползли мутные разводы. Скосив глаз на чистый участок стекла, он позавидовал Игорю Петровичу, который шел так легко.
Из-под войлочной шляпы ученого выбивались пряди мокрых волос, темное пятно широко расплылось по спине полотняного кителя, а Игорь Петрович шагал себе, словно под ним был не раскаленный песок, а гудронированный ашхабадский тротуар.
«Сколько ему лет? — неожиданно подумал Мергенов. — Лет пятьдесят будет, не меньше, а он сильный какой и красивый, несмотря на полноту. Любит его жена, наверно…»
Глава шестая. Жена
А Игорь Петрович шел, глядя перед собой невидящими глазами, как бы отключившись от окружающего. И снова память расторопно и услужливо, как старая гадалка карты, раскладывала перед ним давно забытое. То самое, которое он пытался не вспоминать минувшей ночью, и которое не вспоминать вообще было сверх его сил.
…Они познакомились через год после его возвращения с фронта. Как-то совершенно случайно он заметил строгую, бронзоволосую лаборантку. Вероятно, он встречал ее в коридорах и лабораториях института десятки или даже сотни раз, не обращая на нее особого внимания. И вдруг однажды понял — она.
Молодежь института звала ее Афиной Палладой. Если сердились на нее, говорили: «Рыжая коломенская верста!» А она не была ни верстой, ни Палладой. Она была одной-единственной, той, с которой для него сразу заблистали все краски мира, дотоле не очень яркого и не слишком многоцветного.
Он любил ее, может быть, сильнее, чем положено человеку, и это отчасти явилось причиной разрыва. «Ты слишком увлекаешься, Иг, — говорила она, — и своими гипотезами и… мной». Он смотрел в ее глаза, темные и глубокие, как бездонный кяриз;[15] он прятал лицо в ее коленях и отвечал: «Нет, я не иг, я кул,[16] я твой раб, и я не увлекаюсь, я просто живу вами — гипотезой и тобой». Она улыбалась краешком губ; «Ты позер и мечтатель».
Он любил ее. Перефразируя ее имя, он называл ее Светом-в-окошке. И она тоже любила. И верила. Иначе она не поехала бы с ним в Туркмению, пожертвовав Ленинградом и учебой. Но почему же она так быстро увлеклась другим? Может быть, возраст сыграл роль: она была моложе его на тринадцать лет. Но возраст не помеха для большого чувства, да и тот, другой, был даже старше, чем он.
Многие частности событий тех времен потускнели, стерлись из памяти, но подслушанный разговор врезался в мозг до мельчайших деталей, словно это было вчера. Возвращаясь домой, он тогда остановился у чьего-то забора завязать шнурок на ботинке.
