– Да.
Когда он вошел в спальню, она уже постелила ему и себе-на двух рядом стоящих кроватях-впрочем, она их несколько раздвинула, так что между постелями образовалась некая 'нейтральная полоса'.
– Ложись, я умоюсь.
Она выключила свет, и широкое окно вместе с прозрачной занавеской откачнулось в уличную темноту, а на улице посветлело. Сквозь шевелящиеся ветви сосны в комнату проглянули звезды. Как здорово было лежать в чистейших крахмальных простынях и, оказывается, на собственной кровати! Черт возьми, как хорошо, что он вернулся оттуда! А она ждала его, как ждут жены убитых на войне…
– Неужели… надо…
'Кто это сказал?'
– Неужели надо умереть?…
– …надо
– …умереть…
'Что это?…'
– …чтобы что-то понять?… Констанца стояла в халатике.
– Кто это сказал-ды или кто-то из нас?
– Ей-богу, не пойму. По-моему, это сказал я.
– По-моему - я.
Она скользнула дымным призраком и растворилась y себя в постели. Рядом! Уже совсем своя и непозволительно недоступная. Он смотрел в потолок, на сомнамбулические колыхания световой сетки.
Она тоже смотрела в потолок.
'Чудак,- думала она о нем,- теперь ты будешь думать, что ты еще не созрел для нашей любви и будешь бояться опошлить… Чудаки эти мужчины и слюнтяи. Что с того, что я буду немножко недоступной в эту первую ночь - как тогда. Так это только так - для порядка'. Он потянул ее за руку, стал целовать пальцы.
Она сказала:
– Не надо… сегодня…
И он остановился, хотя оставил ее руку в своей.
А она сказала про себя: 'Ну, глупый, чего же ты так легко сдался?' Она пожала его руку,- он понял это пожатие как прощение и бережно положил кисть руки ее на одеяло.
Она лежала не шевелясь. Смотрела в потолок. Он смотрел на ее лицо, на которое наплывала световая рябь.
Только он хотел спросить, почему она не спит,- зазвонил телефон - прерывисто и часто: междугородная.
– Кто-то не туда попал,- сказала она и, накинув халат, выбежала в коридорчик. Оттуда она позвала удивленно:
– Дим. Тебя.
– Меня? - Он очень удивился, подумал: 'Может быть, Лика, хотя - междугородная, кто же?'
– Мы вас слишком побеспокоим,-услышал он сквозь шип и гуд усиленный микрофоном далекий голос. - У вас ночь. С вами говорят из редакции американского журнала 'Лайф'. Нам доподлинно стало известно о вашем уникальном эксперименте… Если вы не возражаете и если это не секрет, мы хотели бы услышать из ваших уст некоторые подробности…
– Я вас не понял. О каком эксперименте вы говорите?
– Воскресение, как это сказать,- из пластинки.
– Это ошибка. Вас ввели в заблуждение.
– О… мистер Алексееф, не разочаровывайте нас… Вы есть отличный материал…
– К сожалению, я не понимаю, о чем вы… Я просто был в космическом полете вокруг Солнца, о чем пока…
– Да, да. Ну это нас не заинтересует. Желаем вам всего наилючьшего. - И телефон разочарованно запикал.
Вслед за этим последовали вызовы из Франции, Бельгии, Англии, Японии, позвонили из АПН. Агентства печати хотели знать подробности. И всех их пришлось отбрить.
– Но, Ки, откуда они узнали? И что я здесь? И вообще обо всем этом?
– Ты так на меня смотришь… Я могу подумать, что ты подозреваешь меня?
– Да нет,- сказал Дим как-то неуверенно, и опять какая-то странная мысль шевельнулась в нем.
Она смотрела в потолок, ждала, сердилась.
Он тоже смотрел в потолок - сердился на нее, на себя, на свою неуверенность, на свое неумение понять ее и поверить ей или.
Или…
Она уснула с капризным недоумением на лице - в темноте он уже пригляделся к ней,- но вскоре на лице ее забродили какие-то другие чувства, что-то она видела во сне.
А он так и не уснул. Уже сочилась молочная розоватость утра. Комната наполнялась светом, сосновые ветви заголубели. Он встал и как был, в трусах, подошел к книжным полкам. Между стопок книг были просветы, и там, в этих просветах, торчали причудливые коренья. Он пригляделся, угадывая лешего, Бабу- Ягу, раненого оленя, Дон Кихота. Под иными были подписи: 'Буря', 'Саломея', 'Венера Пещерская'.
Он представил, как она ходила по лесу - молодая ведьма (ведунья, подумал он) - и все эти лесные чуда глядели на нее и обступали со всех сторон. И она умела видеть их и разговаривать с ними. И это было там - в Пещерах.
Он прошел в комнату, где спали дети.
Мальчишки посапывали в двух деревянных кроватках.
Один во сне подергивал себя за хохолок, другой лежал калачиком, прижав колени к подбородку. И вдруг тот, что дергал себя за хохолок, открыл глаза и, совсем не удивившись стоящему над ним дяде, спросил:
– Ты кто?
– Твой папа.
– Отец?
– Ну да.
– Я сейчас тебя видел… Мама говорила о тебе, и я тебя каждую ночь видел.
Мальчик потормошил брата:
– Лех, а Лех.
Тот пробудился. Сел опешив - растерянный и розовый, протер глаза.
– Что я тебе вчера говорил! Вот он - отец,
И они, словно сговорившись, закинули ноги на грядушки кроваток, сопя, преодолели барьер и бросились на штурм. Они лезли на него, как на крепостную стену, а он только говорил им:
– Тише, тише, братва, мать разбудите.
Лика сидела возле окна в раскидном кресле и вязала. В ее восковых пальцах вспыхивали спицы - это были не длинные спицы наших бабушек, а коротенькие, соединенные капроновой нитью, на которую и низалось вязание. Вязка была крупная, в толстую нитку, и уже обозначавшаяся кофта очень смахивала на средневековую кольчугу. Время от времени спицы затихали, вздрагивали. Лика прислушалась, в приоткрытую фрамугу было слышно, как хлопала дверь парадной. Она ждала Лео после защиты диссертации и по этому случаю даже не пошла в театр ее заменили.
И вот щелкнула дверь в прихожей. Лика бросила вязание на подоконник и боком отскочила, встала так, чтобы открывшаяся дверь заслонила ее. Лео имел обыкновение не задерживаться в прихожей - прямо в верхней одежде вламывался в комнату.
Он вошел в макинтоше, бросил на стол свой пузатый портфель, который победно клацнул пряжками. Он швырнул его не раздраженно, как это бывало, а великодушно, размашисто, как-то даже щедро. Кинул шляпу в кресло и, ощупывая самодовольно бороду, подошел к зеркалу и тут увидел в зеркале Лику - кожа на лбу и висках натянулась: он не ожидал, что Лика останется дома,
– Тебя, я вижу, можно поздравить?
