Маяковский приподнялся на локте и тяжело встал.
– Что вы несете? – угрюмо сказал он.
– Да-да, не удивляйтесь – вы во сне! – весело сказал немец. – А это, уж извините, моя область, и здесь я – полный хозяин.
Маяковский тряхнул тяжелой головой, подумал, потом спокойно спросил:
– Так вы мой кошмар?
– Если вам так больше нравится – да, – ответил немец.
– А цыганка? Она тоже мне приснилась?
– Цыганка? Какая цыганка?
– А, так, значит, она была настоящая! – торжествующе произнес Маяковский. – Но когда же я уснул? И как я добрался до дому? Я этого совсем не помню.
– Вы что-то говорили про цыганку, – напомнил немец.
– При чем тут цыганка? Зачем она вам?
– Видите ли, меня давно интересуют цыганки. Можно даже сказать, что я специалист по изучению цыганок.
– Этнограф? – машинально спросил Маяковский.
– Именно так! Именно этнограф! У вас удивительный талант формулировать, герр Маяковски.
Поэт потер пальцами лоб и мучительно поморщился, словно попытался ухватить мысленно ускользающий образ или улетучивающееся воспоминание, так и не успевшее закрепиться в мозгу.
– Мне кажется, что вы мне это уже говорили… – неуверенно произнес он. – Или не вы… И не мне…
– Дежавю, – кивнул немец. – Это со многими случается. Вот что я хочу вам сказать, герр Маяковски. Не ходите сюда больше. Не мешайтесь под ногами у приличных людей.
– Не ваше дело, куда мне ходить, – угрюмо проговорил поэт.
– В данном случае вы ошибаетесь. Это очень даже мое дело. И я вам не позволю мешать.
– Как будто я вас послушаю, – скривил губы Маяковский.
– Послушаете, – убежденно сказал немец. – Вы же не хотите, чтобы с Лилей Юрьевной стряслась беда?
Глаза Маяковского грозно блеснули в темноте.
– Не ходите к ее дому, – повторил немец. – И не встречайтесь у нее на пути. По крайней мере, до двадцать восьмого февраля. Ведь именно такой срок вы для себя отмерили?
Маяковский глянул на иностранца изумленно.
– Откуда вы знаете?
Немец усмехнулся.
– Вы забыли? Я ведь ваш кошмар. В некотором роде я – это вы. Поэтому я знаю все, что знаете вы.
Поэт поднял руку и, мучительно морщась, потер пальцами лоб.
– Мне нужны эти два месяца, – хрипло сказал он. – Я стану другим. Я еще способен любить.
– К несчастью, да. Но и это с годами проходит. Когда пройдет полностью, от вас останется одна пустота. Нечто вроде мыльного пузыря.
Маяковский стоял напротив немца, сжимая в руке кепку, тяжело, прерывисто дышал.
– Ваше счастье, что вы – мой сон, – процедил он сквозь зубы.
– Посмотрите правде в глаза – с вами все давно уже кончено, – сказал немец. – Впрочем, вы еще можете изменить свою жизнь. Допустим, пойдете на завод и станете обтачивать чугунные болванки. Возможно, из вас выйдет неплохой слесарь. Впрочем, зачем же завод? У вас уже есть профессия. Вы неплохой игрок, герр Маяковски. Могли бы зарабатывать себе этим на жизнь. Кстати, не хотите сразиться?
В руках у немца появились карты. Он ловко их перетасовал. Маяковский смотрел на карты и видел, что это не обычные карты. Вместо королей и дам он успел разглядеть старуху с косой и повешенного за одну ногу человека. Терпеть это не было больше сил.
– А ну убирайся! – взревел Маяковский. – Пошел вон, свинья!
Он сжал кулаки и бросился на немца.
На этот раз Маяковского принял не обжигающе-холодный сугроб, а обжигающе-жаркая постель.
Подушка взмокла от пота и слез. Маяковский поднял голову. Несколько секунд от тупо глядел во тьму, потом разжал запекшиеся губы и тихо простонал:
– Ли-и-ля-я…
В голове зашевелились слова, складываясь в выпуклые, тяжелые метафоры.
«Твои черты… Как безумное зеркало…» Маяковский судорожно пошарил рукой по полу, нащупывая карандаш и листок, чтобы записать пригрезившиеся строки, но ни того, ни другого на полу не оказалось. Он снова опустился на мокрую подушку. Лежал и думал, что больше не уснет, и от мысли этой становилось страшно. Страшно лежать в темноте, одному, с воспоминанием о кошмаре, оставившем в душе тяжелую, потную муть, от которой сжималось сердце.
Но вскоре он снова уснул.
3
Андрей Арманд, худой, долговязый и рыжеволосый парень, сидел на кровати с каким-то иностранным журналом в руках и просматривал его, тихо шелестя страницами.
Лиля повернулась к нему и сказала:
– А вы, Андрей, чего же? Присоединяйтесь к нам.
– Да я, признаться, не очень умею…
– Тут нечего уметь. Берете карты и играете. Кроете шестерку семеркой, семерку – восьмеркой и так далее.
– Это может любой, – подтвердил Осип. – Даже полный кретин.
На щеках молодого человека проступил румянец. Лиля метнула в Брика жгучий взгляд.
– Разумеется, я не вас имел в виду, – поправился Осип. – Я это так, абстрактно выразился.
– Да я и не обиделся, – сказал юноша. – Но лучше я все-таки со стороны понаблюдаю.
– И страшно меня этим обидите, – сказала Лиля. – Я ведь вас пригласила, а Осип знает, что мое приглашение дорогого стоит.
И она посмотрела на Арманда своими огромными карими глазами. Этого взгляда не мог выдержать ни один мужчина.
– Хорошо, я буду играть, – сказал Андрей.
Он отложил журнал, встал с кровати, подошел к столу и неловко уселся на колченогий венский стул.
– У вас такое общество – писатели, художники… – пробормотал он, улыбаясь. – Я совсем потерялся на их фоне.
– Вы? – Лиля улыбнулась, сверкнув зубами. – Вы не можете потеряться. Вы слишком для этого красивы. И к тому же вы рыжий, как и я, а рыжие нигде не могут потеряться. – Лиля протянула руку к голове молодого человека. – У вас волосы растрепались. Я приглажу. – Она провела жаркой ладонью по его непослушным волосам. – Сколько вам лет? Двадцать? Двадцать два?
Андрей покраснел.
– Мне девятнадцать, – сказал он нарочито грубым, «мужским» голосом.
– А выглядите на двадцать два, – сказала Лиля. И насмешливо продекламировала:
– Это стихи? – спросил юноша.
Лиля кивнула:
– Да. Одного знакомого поэта. Но давайте начнем игру! Осип, раздай нам карты.
Осип, сверкая круглыми стекляшками очков, стал ловко метать карты в три кучки. Движения его были решительными, быстрыми и при этом словно бы тщательно выверенными – ни одного лишнего жеста. И выглядел Осип так же – коротко стриженный, элегантный, умный, с щеточкой аккуратно подстриженных
