– Боюсь беспокоить Зиновия Михайловича, – признался Дронго, – он убить меня готов. Наверняка опять его разбужу.
– Мы проверим через информационный центр ФСБ, – сказал Романенко. – Знаете, у меня просто слов нет!
– Обычная наблюдательность. Если бы бывшие офицеры наших спецслужб любили классическую музыку, может, не произошел бы весь этот развал, – заметил Дронго. – Жаль, что мы потеряли и Труфилова, и Попова. Поэтому все мои рассуждения – это лишь мысли вдогонку. На самом деле у нас сегодня крайне неудачный день.
– Они убрали всех свидетелей, – вздохнул Романенко, – всех, кто мог помочь следствию.
– Попов заплатил собственной жизнью за жизнь Труфилова, – напомнил Дронго. – Я почти уверен, что в Попова стрелял убийца Труфилова. Может, это и есть высшая справедливость?
Москва. 11 мая
Романенко велел Савину отвезти всех по домам. Дронго опять сел рядом с Галиной и не мог не заметить охватившей ее апатии. Она с безучастным видом смотрела в окно и, казалось, не видела ни начавшегося дождя, ни капель воды на стеклах, ни изредка мелькавших на дороге автомобилей. Дронго легонько коснулся ее руки.
– Как ты себя чувствуешь?
Она вздрогнула, посмотрела на него.
– Уже лучше, – сказала, горько улыбнувшись, – спасибо. И за пощечину тоже спасибо. Хотя щека болит до сих пор.
– Тебе нельзя сегодня оставаться одной, – решительно заявил он.
– Только не говори, что хочешь пригласить меня к себе, – усмехнулась она.
– Хочу, – сказал он. – Тем более что это самое безопасное место в городе. Возле дома дежурят сотрудники ФСБ, а в квартиру без разрешения хозяина трудно проникнуть.
– Значит, приглашаешь меня? – Она произнесла это с вызовом.
– Приглашаю, – он кивнул, чувствуя, что она вся напряглась, – но учти, в данный момент у меня в доме две женщины.
Она посмотрела ему в глаза, решив, что он над ней издевается.
– Какие женщины? Твои знакомые?
– Скорее твои. Это мать и дочь Эдгара Вейдеманиса. Ты их знаешь. Бабушка и внучка. Им нельзя ночевать в своем доме. Опасно. Пришлось взять их к себе. Они приехали из Витебска. Завтра операция. Но ты не беспокойся. У меня четыре комнаты. Будешь спать или в гостиной на диване, или уступлю тебе свое место в библиотеке.
– У тебя прямо-таки приют для обездоленных женщин, – сказала она с явным облегчением. – Видимо, тебе нравится роль утешителя?
– Дело не в этом. На месте Вейдеманиса мог оказаться кто угодно. Даже я сам. Сколько осталось людей с изломанной судьбой в декабре девяносто первого, когда страну растерзали на части? Огромную страну, составляющую одну шестую часть суши?
– И ты всем хочешь помочь? Всем-всем? – спросила она.
В ее тоне он уловил легкую иронию.
– Не всем, всем помочь невозможно. Кто мне поможет? И еще тысячам таких, как я? В своей родной стране я превратился в подозрительного субъекта, раньше работавшего на Центр, сотрудничавшего с международными организациями через Москву. В Москве я оказался никому не нужным чужестранцем. Если бы не мои весьма ограниченные способности, о которых вспоминают в критических ситуациях, я умирал бы сейчас с голоду где-нибудь в снятой квартире или вынужден был вернуться домой, чтобы охранять там какого-нибудь нувориша. Такого я просто не пережил бы и умер от разрыва сердца.
– С твоими способностями любая спецслужба мира возьмет тебя на работу, – сказала Галина.
– В любую я не пойду, – заметил Дронго. – Настоящий офицер и порядочный человек может присягать только раз: своей стране и знамени, за которое готов жизнь отдать. Если страны больше не существует, а знамя повержено, надо либо застрелиться, либо бороться. Присягать вторично, другому знамени и другой стране – безнравственно.
Савин, слышавший их разговор, обернулся к Дронго:
– Значит, все мы люди непорядочные. Я ведь работал в прокуратуре Союза.
– Ты работаешь там, где работал, – сказал Дронго, – тебя не заставляли присягать другому знамени и другой стране. Не твоя вина, что ты оказался в такой ситуации. Ты занимался расследованием преступлений и продолжаешь свою работу. К тому же никто не принуждал тебя менять свои принципы.
– А почему бы вам не устроиться к нам на работу?
– Во-первых, это было бы не-просто. Во-вторых, я сам не захочу. И в-третьих, я был убежденным противником распада нашей страны, который принес людям немыслимые бедствия. Порожденное этим распадом зло до сих пор невозможно искоренить. И еще неизвестно, восторжествует ли когда-нибудь добро. Знаешь, я ведь был тяжело ранен в восемьдесят восьмом и несколько месяцев провел на больничной койке. Тогда мне казалось, что я делаю нужное и благородное дело. Нам удалось предотвратить покушение на жизнь трех президентов.
– Вы были тогда в Нью-Йорке, – вспомнил Савин, – я читал об этом в газетах. Сообщали, что буквально в последний момент убийц схватили.
– Да, перед самым покушением. Но дело не в этом. Когда я пришел в себя, мир был уже другой. В Румынии расстреляли Чаушеску, в Германии рухнула Берлинская стена, в Польше победила на выборах «Солидарность». Говорят, эти изменения принесли Восточной Европе свободу. Возможно, так оно и было. Но моего мира больше не существовало. Потом наступил девяностый, после него девяносто первый. До сих пор не могу без содрогания вспомнить маршала авиации, который с улыбкой наплевал на совесть и честь офицера и одного президента страны сдал другому.
Горбачев, недалекий болтун, самоуверенный и бездарный, попробовал встать у штурвала и разбил вдребезги огромный корабль, объяснив катастрофу неисправностью судна. Но при всем при том он был законным президентом страны, а его министры оказались шкурниками и трусами. Не хочу об этом говорить, противно. Именно эти события и привели Вейдеманиса к трагедии.
Вейдеманис рассказывал мне, как в начале девяностых одна пожилая женщина плюнула ему в лицо только за то, что он выходил из здания КГБ в Риге. Представляете его состояние? Он ведь никогда не занимался ни диссидентами, ни даже внутренними проблемами. Всю жизнь проработал в разведке, но тогда КГБ олицетворял собой режим, разоблачения буквально сотрясали страну, и обычная женщина сочла возможным плюнуть в лицо незнакомому человеку только за то, что он вышел из здания КГБ.
Ему пришлось покинуть свою страну, где его лишили работы и даже могли осудить за службу в госбезопасности. Ценой неимоверных усилий ему удалось обеспечить относительно нормальное существование своей матери и дочери. Его предала жена. И после всех этих мучений он так неожиданно и страшно заболел. Приютить его родных в это тяжелое для них время было моим долгом. Уверен, на моем месте он поступил бы так же.
– Они сейчас у тебя? – спросила Галина.
– Да. Думаю, уже спят. Но у меня есть ключи.
– Хорошо, – сказала она после некоторого молчания, – я поеду с тобой. Слава, поверни направо, – обратилась она к Савину.
Остаток пути оба молчали. И лишь когда подъехали к дому, Савин показал на стоявший во дворе автомобиль, в котором сидели двое.
– Ваши охранники уже здесь, – заметил он, указав на машину.
– Я вижу. Спасибо, что нас подбросил. – Дронго вышел из машины. Подошел к входной двери, открыл ее, набрав код замка, и, придерживая, пропустил вперед Галину. Обернувшись, она сказала:
– Не забывай, я не только женщина, но еще и офицер милиции, и должна тебе помогать, тебя защищать.
– Помогать можешь, защищать не нужно, – сказал Дронго. – А о своей принадлежности к слабому полу забывают только воинствующие дуры-феминистки, которых я терпеть не могу. Для меня ты прежде всего
