сабле, а может быть… и беленький крестик!.. Всякое бывает… А там, если повезет, и в генералы… Как это в «Горе от ума»?.. «А там — зачем откладывать бы дальше, — речь завести о генеральше»… Однако Вера меня выдерживает. А может быть, догадалась, почему я так официально… Прихорашивается… Все-таки смотрины… будущий тестюшка… Хе-хе-хе!.. А, вот… Наконец…»
Вера вышла, как всегда ходила она дома, в строгом закрытом темно-сером платье, в корсете. Круглые пуговки блузки были застегнуты сзади наглухо, узким мыском лиф спускался на талью и незаметно переходил в суконную юбку. Буфы на рукавах и турнюр были умеренны. Вера напоминала Порфирию французскую артистку, виденную им в Михайловском театре. Прическа Веры была небрежна — слишком густы и непокорны были пушистые пепельные волосы. Прическа эта ей очень шла.
«Хороша… — подумал Порфирий, — мой оболтус понимает толк в женщинах. Мимишка его научила… И есть в ней что-то духовное, величественное… Ей губернаторшей быть. Вся губерния была бы у ее ног. Девчонка — а совсем Екатерина Великая…»
— Вера, я к тебе но серьезному делу.
— Садитесь, дядя, я вас слушаю, — показывая на кресло и устало опускаясь и другое, сказала Вера.
Порфирий продолжал ходить по комнате. Зеркала отражали его.
— Видишь ли, Вера… — последовало долгое молчание. Вера смотрела на Порфирия.
— Тебе нравятся мои сапоги?.. Это наша походная форма.
— Простите, дядя, вы мне напомнили картинку из сказки Перро «Кот в сапогах».
— Кот в сапогах?.. — Порфирий принужденно засмеялся и остановился против зеркала, спиною к Вере. Зеркало отразило румяное, круглое лицо, темные усы и бакены, напомаженные и приглаженные на висках волосы торчали кверху, совсем как кошачьи уши… Небольшой нос, веселые, жизнерадостные, круглые глаза… действительно кот, сытый, лавочный, холеный кот. И брюшко в чечунчовой рубашке — как белая кошачья грудка… Кот и сапогах…
Порфирий застегнулся.
— А едкая ты, Вера.
— Простите, дядя. Я это с любовью.
— Охотно верю. И я к тебе с любовью. Так вот… Коротко и прямо. По-военному, по-разгильдяевски, по-солдатски… Я к тебе сватом. Ты — товар, я купец. Мой Афанасий просит твоей руки и сердца.
— Но, дядя… Мы же как брат и сестра… Мы родня.
— Какая там родня!.. Седьмая вода на киселе… Разгильдяевская кровь в тебе только с материнской стороны, да и то по бабушке. Отец — Ишимский, мать Тихменева и только мать твоей матери двоюродная сестра моего отца. Тут и не досчитаешься, где эта самая то родня придется.
— Мы росли вместе, и я так привыкла смотреть на Афанасия, как ни брата.
— Росли вместе потому что… Да ты сама зияешь. Твой отец, капитан конной артиллерии Ишимский, доблестно сражался в Севастопольскую кампанию под командой моего отца, был тяжело ранен, выручая со своей батарей моего отца. Это не забывается. Он женился и доме моего отца… Я все это отлично помню, и, когда твой отец скончался, а потом умерла и твоя мать, ты осталась круглой сиротой и зажила в нашем доме со всеми нами, как наша родня. Но ты отнюдь не сестра и даже не кузина Афанасия.
— И все-таки я никак не могу себя представить женой Афанасия.
— И представлять не надо — надо стать. Афанасий едет на войну. Он хочет пород отъездом получить твое слово. Поверь мне, получив твое слово, он будет героем и, если Бог даст, целым и невредимым вернется домой: ты дашь, ему то счастье, какого он вполне заслужил.
— Простите меня, дядя, но я не могу дать такое слово.
— Почему?.. Что он, урод?.. Обезьяна какая-то?..
— Нет, конечно, не урод и не обезьяна…
— Почему?.. Ну хорошо… Я понимаю. Ты умная, Вера… Мой Афанасий умом и талантами не блещет, он не в меня, а в мать пошел… Но он — такая прямота, такая честность, такой рубаха-парень… Как он будет любить тебя и холить…
— Дядя… Все равно, я не могу полюбить его.
— Еще раз спрошу — почему?
— Вы помните, дядя, Петергоф и соревнование выездами?
— А… Так, так, так… Белый пудель, — совсем по-кошачьи фыркнул Порфирий. — Ф-ф-уу!… Какая глупость! Но, милая моя, ты девушка, тебе девятнадцать лет и тебе рано это знать. Но это всегда так бывает. Афанасию двадцать три года. Он сангвиник, он молодчик, что же ему?.. Фу-ух, какие ты глупости говоришь, хоть и умная девушка… Нет, ты не думай об этом… Не думай и не думай… Посоветуйся с нашей милой графинюшкой. Ей-Богу, не потому, что отец, а по-совести — такого жениха не найти… И пожалей его…
Порфирий подошел к сидевшей в кресле Ворс и взял ее за плечи. Вера вывернулась из его рук и встала.
— Нет, дядя, благодарю за честь… Прошу не обижаться… Но… просто — не могу…
— Да что, у тебя есть кто-нибудь на примете?..
— Никого у меня нет — вы сами это отлично знаете. Кто у нас бывает?.. Где я бываю?.. Но за Афанасия я не могу выйти… Я просто не люблю его.
— Стерпится — слюбится.
— Таким путем ни ему счастья не дам, ни себе не получу.
— Что же сказать ему?.. Ты хотя бы обнадежила его…
— Дядя… В Малороссии, кажется, арбуз или тыкву в таком случае посылают.
— Ты еще можешь шутить!.. Ты отчаяние вместо надежды даешь человеку, идущему на войну.
— Что же я могу поделать? Я чувствую, что не люблю и никогда не полюблю Афанасия, — со слезами в голосе выкрикнула Вера. — Я никого никогда не полюблю. Я останусь старой девой. Но только умоляю, не мучайте, не мучайте меня. Я никому не мешаю. Я пойду… в народ. Но я не могу, не могу и не могу!..
Вера выбежала из будуара…
Порфирий постоял несколько мгновений в комнате, ожидая, не вернется ли Вера.
— Странная девушка, — сказал он. — С идеями!.. — и пошел к Афанасию.
Он застал сына в кабинете, в том же кресле, в той же позе.
— Ну что? — спросил Афанасий.
— Погоди, Афанасий… Нет, рано еще. Она совсем еще девочка. Ей в куклы играть, а не замуж выходить. Не созрела еще. Переходный, самый капризный возраст. Помнишь, как в Петергофе с этим дурацким матросом.
— Отказала? — вставая, спросил Афанасий и побледнел.
— Н-нет… Она не отказала… Но, мой милый Афанасий, — надо нам раньше вернуться с войны, а тогда уже думать о свадьбе.
— Хорошо, папа… Я вернусь с войны героем или вовсе не вернусь…
Война!.. Война!.. Она висела в воздухе. Казалось, это страшное слово звучало в великопостном перезвоне колоколов, слышалось в чирикании воробьев по улицам.
В Пассаже, на Невском, в галерее восковых фигур были выставлены «Турецкие зверства». Были изображены из воска болгары, привязанные к деревьям, под ними горели костры. Фольговые огоньки костров блестели, восковые ноги болгар были обуглены, на лицах изображена нестерпимая мука. Зрители стояли у столбиков с малиновыми шнурами, вздыхали и говорили шепотом. У двери висела кружка «для добровольцев в Сербии». Сыпались в нее медные пятаки и трешницы, серебряные двугривенные и пятиалтынные.
На Николаевском вокзале ежедневно кого-то провожали в действующую армию.
