развевались на улицах, на подъездах домов, на крышах. В газовые фонари были ввернуты звезды, у городской думы горели вензеля Государя и Государыни.
Из газет знали: тяжелые бои идут под Плевной. «Наши» берут Плевну. Ожидали большой победы.
Но прошло 31-е, потом наступило 1-е и 2-е сентября, появились сдержанные телеграммы об отбитых штурмах, пошли корреспонденции о мужестве наших войск и о силе турецких укреплений. Плевна не была взята. Потом поползли, как водится, темные слухи о громадных потерях, «которые скрывают», о «панике», о том, что будто турки чуть было к самому Систову не прорвались, что Государь ускакал с поля сражения… Потом все притаилось и смолкло: ждали — гвардия себя покажет.
Этой осенью Вера, пользуясь тем, что Перовская продолжала жить в Петербурге, довольно часто бывала у новой подруги. С неистовой, лютой злобой и ненавистью говорила Перовская о Государе, о генералах и офицерах. Она тряслась от негодования.
— Царь посещает госпитали, плачет над ранеными и умирающими солдатами. — говорила Перовская. — Понятно — воспитанник чувствительного Жуковского! И тот же царь посылает солдат грудью брать турецкую крепость Плевну. Штурм откладывают на 30-е чтобы в именины поднести царю Плевну. Ему в поле, как в театре ложу, и он сидит там, окруженный свитой. Шампанское, цветы, фрукты — и в бинокль видно, как тысячами гибнут Русские люди!.. Я ненавижу такого Государя!.. Студенты поют… Вы слышали:
…Именинный пирог из начинки людской
Брат подносит Державному Брату…
А на севере там — ветер стонет, ревет,
И разносит мужицкую хату…
Перовская была возбуждена. Должно быть, не спала ночи. Веки были красные и опухшие. В глазах горел злобный огонь.
— Вера Николаевна, вы должны, должны стать человеком… Вы должны
Вера уходила от Перовской подавленная и смущенная. Перед ней бесконечной змеей, белея околышами фуражек, шел по Загородному проспекту Измайловский полк. Он шел на войну. И едко под ритм тяжелых шагов и барабанного боя звучали в ушах Веры только что слышанные стихи:
…Именинный пирог из начинки людской
Брат подносит Державному Брату…
С ужасом смотрела Вера на солдат. Людская начинка!.. Людская начинка!..
Грохот барабанов, свист флейт ее раздражали. Ей хотелось бежать, закрыв глаза, бежать от ужаса войны, от ужаса солдатчины. По дома ее ожидали Ладурнеровские и Виллевальдовские картины и гравюры: солдаты, солдаты и солдаты!!
В конце ноября, когда в Петербурге было тихо под снежным покровом зимы, когда беззвучно скользили сани, — вдруг город расцветился пестрыми флагами, с крепости палили пушки; пришло известие: Плевна взята! Осман-паша сдался со всей своей армией!
Сквозь радость победы по Петербургу шла печаль о многих потерях гвардии под Плевной. Гвардия показала себя…
Передние страницы «Нового времени» и «Голоса» чернели объявлениями об убитых Лейб-егерях, Московцах и других…
Освобожденная от осады Плевны, армия пошла на Балканы.
И опять все затихло.
В газетах часто стала повторяться приевшаяся фраза: «На Шипке все спокойно…»
Осман-паша крепко караулил проходы через Балканские горы.
Русские войска замерзали на Балканах.
Возвратившись с катка в Таврическом саду. Вера в прихожей увидела беспорядок. Чемоданы, походный вьюк, изящный, заграничный саквояж графини Лили лежали на полу, на вешалке висел тяжелый «Романовский» полушубок с полковничьими погонами Порфирия, меховое манто графини и фуражка.
Порфирия ожидали к Рождеству из Крыма, где он оправлялся после ранения и где за ним ухаживала на правах невесты графиня. Значит, вернулись раньше.
Приехавшие сидели в кабинете Афиногена Ильича. Порфирий поседел, похудел и помолодел. Седина шла ему. Счастье светилось в его глазах. Графиня Лиля только что из вагона, — а как была она свежа! И челка на лбу завита, и локоны штопором подле ушей. Ни одного седого волоса… Она была в своем счастье прелестна и не спускала влюбленных со своего героя и с его Георгиевского креста.
Вера поцеловала дядю в лоб и расцеловалась с графиней. Порфирий уже успел сразиться с отцом по вопросам стратегии.
— Прости меня, папа, — говорил он, — но после всего того, что я видел на войне, я считаю, что для Русского солдата нет ничего невозможного. И Русская армия перейдет через Балканы. Воля Великого Князя Николая Николаевича Старшего непреклонна. Сулейман-паша будет разбит. А какой дух в войсках! Нужно все это видеть! Перед тем как ехать сюда, я проехал в Ставку Великого Князя. Мороз… Снег… У Великого Князя — киргизская юрта с железной печкой. Подле, в обыкновенной холщовой палатке, на соломе лежат очередные ординарцы. Никто не ропщет. Все гордятся тем, что также страдают от холода, как и солдаты. Армии едина!.. Землянки, палатки, весь неуют зимнего похода для всех одинаков, И эти люди, говоришь ты, папа, не перейдут Балканы?! Скобелев, Гурко, Радецкий не одолеют Сулеймана? Да что ты, папа!
— А я тебе говорю, что зимой не перейдут. Летом, может быть. А зимой ни природа, ни турки не пустят…
— Турки?.. Если нам тяжело — им еще во много раз тяжелее. С нами победа, — у них поражение… И как началось-то!.. С самого Кишинева.
— Однако под Плевной попотеть пришлось.
— Да, пришлось. Верно, и это даже хорошо — легкая победа — не победа, не слава. Во всех полках поют теперь песню, сочиненную ротмистром Кулебякиным еще в Кишиневе, когда Государь передал свой конвой Великому Князю Главнокомандующему. Вдохновенная песня! Она в полной мере выражает наши общие чувства.
— Что же это за песня?
— Прочтите, Порфирий, непременно прочтите, вот и Вера пусть послушает, — восторженно сказала графини Лиля.
С Богом, терцы, не робея,—
начал Порфирий и добавил: «В полках поют «братцы» вместо «терцы».
