только тогда они все это пропускали мимо ушей – не видели насущной надобности. Я попыталась вести себя как Кролик из «Винни Пуха» (помните, “А что подумал Кролик – никто не узнал. Потому что он был очень воспитанный»?) Но, когда они выразили горячее желание защищать и мои интересы, не выдержала. Я не считаю себя больше рабочим-мигрантом. Мне не надо, чтобы меня водили за ручку, как детсадовца. Я не собираюсь отказываться от своего языка, своей культуры и от своих взглядов, о которых я так долго вынуждена была молчать, чтобы «не пугать» всех воспитанных доисторическими, как динозавры, священниками в духе панического антикоммунизма. И я не буду больше никого развлекать историями из жизни моей страны, как то от меня ожидается – словно я новый в ирландском цирке коверный. Awor esei ta basta !
– Да не хочу я больше в вас интегрироваться. Понятно? И не надо меня ни от кого защищать. Как- нибудь сама, своими силами. М; f;in.
Они остались с открытыми ртами. А я потом еще долго ожидала, когда мне высадят окно…
…Самое неприятное в воспитании детей в чужой стране – это когда они не отзываются на родной тебе язык, даже если ты говоришь с ними на нем, потому что больше его ни от кого не слышат. Разговаривать с детьми на чужом для тебя языке, как бы свободно ты сама на нем не говорила – хуже пытки. Не только потому, что хотя бы дома хочешь быть самою собой, но и потому, что от этого собственные дети начинают казаться тебе чужими.
Ерунда собачья, что это необходимо для того, чтобы дети лучше учились в школе. Для этого прежде всего надо хорошо научиться думать на каком-то одном языке! Что пользы от родителя, который, показывая ребенку цветы в поле, не знает все до одного их названия без словаря? Для того, чтобы научить ребенка языку, мало на нем свободно разговаривать. Нужно им жить. Я не живу чужим языком – для меня он только инструмент общения с окружающими. Я с удовольствием говорю на других языках, когда общение на них доставляет мне удовольствие. Иногда я думаю по-голландски, но, как правило, только тогда, когда я настроена саркастически. По-английски- тогда, когда обдумываю то, что собираюсь кому-то англоязычному рассказать.
А школа… Я выучила голландский за год, уже будучи взрослой, и отучилась в голландском университете со средним баллом выше чем у наследного принца Оранского!
С тех пор, как не стало Кирана, я все больше и больше чувствовала себя в Ирландии словно лось, застрявший в трясине. Больше меня ничего с ней теперь не связывало. После того, что совершили Лиз и прочие ирландские горлодерики всех рангов, Ирландия померкла в моих глазах, и ничто больше не могло вернуть ей ее прежней невинной прелести. Как будто над ней коллективно надругались Буш, Блэр и примкнувшая к ним ирландская диаспора с толстым кошельком.
Porkeria охватывала Ирландию сначала медленно, но верно, а затем – все быстрее и быстрее, в геометрической прогрессии, как язва- желудок. Я чувствовала это всякий раз, когда спускалась из-под облаков своего горного жилища за продуктами в город- и видела пьяных подростков и детей, начиная с 7-8 летнего возраста, шатающихся по его улицам. Родителям не было до них никакого дела, полиции – тоже. Если ей на них жаловались, она просто сгоняла их с одного места на другое. Да еще и с таким видом, словно тебе делалось при этом большое одолжение. Избранные «народные представители» даже охраняли хулиганов от полиции и чуть что, вступались за их права человека. Еще несколько лет назад представить себе такое было немыслимо.
Что ж, прогресс налицо… Я чувствовала облегчение всякий раз , когда городок с его грязными заборами, исписанными словами «Спи спокойно, Косой!»(Косой был местный тинейджер, умерший, наглотавшись наркоты) и «Recking force ” (эти грамотеи не знали, что «Wrecking” начинается с буквы «w») оставался позади, и за окном машины снова вздымались синие величавые горы…
Но даже в горах все труднее становилось спрятаться от всепоглощающего свинства. Все, от чего я бежала из Голландии, ныне хлынуло сюда, как поток из прорвавшейся канализационной трубы. Когда как-то раз весной во время моей прогулки с детьми в горах мимо нас со свистом пронесся грузовик с изображением совершенно голой женской задницы и с надписью «Покупайте прокладки с крылышками нашей марки!», я поняла, что с Ирландией покончено окончательно… Пора драть когти. Если, по крайней мере, еще осталось куда.
I was badly trapped . Не так-то просто сорваться с места с 3 детьми. Но еще труднее продолжать жить, аплодируя и делая вид, что все идет как надо.
Я жила по инерции, на автопилоте. Скучала по Кирану. Еще больше – по Советскому Союзу. Дошло до того, что я плакала после просмотра каждого старого советского фильма, даже самой веселой комедии – до такой степени тоскливо было после этой полнокровной жизни, которую я так хорошо помнила, после этих добрых, умных, замечетальных людей возвращаться к окружающей меня реальности с ее “Косыми» и безграмотными выпускниками вузов.
Я старалась не думать о многих вещах. Но знала, что так не может продолжаться до бесконечности.
… Это случилось однажды зимним утром, когда я меньше всего того ожидала. Ночью выпал снег, у нас вырубилось электричество, а дороги были занесены, так что ребята продолжали спать – отвезти их в детский сад и в школу было физически невозможно.
Я рано встала, развела камин – потому что система отопления соляркой без электричества тоже не работала- и вышла прогуляться вокруг дома, подышать свежим воздухом. Снег бывал здесь так редко, что душа радовалась, глядя на него.
На улице, естественно, не было ни души. С моря дул легкий ветерок, сдувая с деревьев наметенные за ночь белоснежные копны. Снег вкусно поскрипывал под ногами – так что если закрыть глаза, можно было представить себя дома во время новогодних каникул. Я решила дойти до моего любимого места – небольшой лавочки на опушке соснового леса, за поворотом, смести с нее снег и немножко посидеть там.
Но на лавочке уже сидел кто-то. Завидев меня, он поднялся мне навстречу, опираясь на палку, и у меня оборвалось сердце и нехорошо засосало в желудке. Это был Дермот Кинселла по прозвищу Хром- Костыль.
– А, Женя! Слан . Присядем? – сказал он. Так, словно мы расстались только вчера и причем друзьями-не разлей водой.
– Зачем? – спросила я. Мне было сильно не по себе. Не потому, что я в свое время исчезла из поля его зрения так же неожиданно, как в нем появилась, а потому что я хорошо помнила, каким беспощадным, даже жестоким он может быть, если кто-то не в том месте перешел ему дорогу. С таким человеком не очень-то приятно встречаться в лесу зимой один на один да еще после ссоры. Особенно начитавшись британских таблоидов.
– Поговорить, – Дермот был невозмутим.
– По-моему, я уже все тебе сказала.
– Нет, не об этом. Насчет этого ты можешь не беспокоиться.
– Тогда о чем? Ты, кстати, как здесь оказался? На вертолете?
– Вроде того… А к слову, ты совсем никогда не скучаешь по тем временам?
– Вот видишь, опять ты за свое…
– Нет, это я не в том плане… Это я о политике.
– Если совсем честно, то интеллектуально мне тебя иногда не хватает. Устала быть окруженной людьми, которые не знают, кто такой Пушкин и разницу между Кубой и Колумбией. Не говоря уже о том, что не с кем поговорить о гражданской войне в Чаде и об идеях чучхе. Но я бы на твоем месте не стала строить для себя на этой почве большие надежды…
Он засмеялся – резким, коротким смешком и стряхнул со лба упавшие с елки снежинки.
– Хорошо, что мы друг друга так понимаем. Неужели ты думаешь, что я настолько глуп, чтобы еще иметь иллюзии, что ты можешь испытывать ко мне какие-то другие чувства?
– Нет, я хорошо знаю, что ты очень умный человек. И уважаю тебя за это.
– Тогда скажи лучше, почему ты удалилась от нас в политическом плане? Тебе не нравятся результаты мирного процесса? У меня так и не было возможности поговорить с тобой и как следует объяснить тебе нашу стратегию…
– А что тут надо объяснять? Результаты, по-моему, говорят за себя сами. – И я сама удивилась тому, как
