«Ким – самая распространенная фамилия на Олимпиаде-80 в Москве: 11 из КНДР и 1 из СССР»,- было написано в одной книге у меня дома. Имелась в виду, конечно, наша знаменитая гимнастка Нелли .
Если у Лешки остались ещё мои письма, по ним можно бы проследить, как я росла и взрослела. Он обещал их «сохранить для истории». Не знаю, сдержал ли он свое обещание…
Лешка Ким вошел в мою жизнь по воле случая. Мой адрес был опубликован в
разделе «Для переписки» какого-то спортивного журнала – и меня буквально завалили письмами! Кстати, большое количество их было из мест заключения- видно, журнал был в тамошних библиотеках . Все письма от «джентльменов удачи» отличались какой-то особой сентиментальностью и жалостью к самим себе, несчастненьким – и ни один из них не считал себя ни в чем. виновным. Начитавшись этих писем, ни на одно из которых я, впрочем, не ответила, я потом безошибочно могла вычислить бывшего заключенного по стилю и в реальной жизни!.
Лешка не подпадал ни под одну из этих категорий. Он не был заключенным или девчонкой моего возраста. Он был студентом – старше меня на шесть лет, – и я, глубоко в те годы стеснительная, ни за что бы не ответила ему, если бы не этот самый мой интерес к корейцам. Что они за люди, как оказались в СССР?
Вскоре мы крепко подружились. Так крепко, что у меня практически не было от него никаких секретов. Лешка стал моим старшим братом, которого мне так недоставало в реальной жизни.
Родившийся и выросший в южном Казахцтане, Лешка рассказывал, что в их семье по-корейски говорит только переехавшая в Казахстан с Дальнего Востока бабушка. Среди его друзей были казахи, русские, украинцы, татары, евреи, а его лучший друг был греком. Лешка был спортцменом – к моему сожалению, он оказался вовсе не каратистом, а штангистом, – и учился на инженера-мелиоратора: в те годы у нас не было «спортцменов-профессионалов», которым требуется личный священник на Олимпийских играх, и которые подрабатывают фотосессиями в «Максиме» или «Плэйбое». Не было у спортцменов и нужды идти в рэкетиры- постсоветская карьера моего троюродного брата…
Лешка был очень искренним, прямым и добрым парнем. Он говорил то, во что верил, и верил в то, что говорил. Он верил в то, что наша страна – самая замечательная на свете и не скрывал этого. Он был самым настоящим патриотом и глубоко советским человеком – и не потому, что его кто-то принуждал, и не фальшиво, а совершенно от души. Он гордился Советским Союзом – и не только во время триумфа наших спортсменов на Олимпиадах.
Если нужно бы было охарактеризовать национальный характер корейцев всего одним только словом, я бы выбрала слово «искренние». Искренние не значит режущие в лоб на каждом шагу правду-матку в независимости от того, интересует она кого-то или нет, и не считаясь с последствиями, как это делают голландцы. Искренние -означает верящие в принципы, в соответствии с которыми они живут!
Лешка по жизни был большим оптимистом и жил полно, от всего сердца, с радостью. Я немножко завидовала ему, потому что саму меня всегда где-то изнутри подкарауливали пессимизм и сомнения. Может быть, это было подростковое-возрастное, а может быть, и пушкинское «русская хандра им постепенно овладела», – но я искренне завидовала тому, как радостно он жил и как безоговорочно верил в свои мечты. Готовясь к защите диплома, он писал: «Вот поеду по распределению в колхоз – все там налажу. Нааконец- то будет возможность приложить свои знания на практике! Жду – не дождусь этого дня!»
Правда, когда его распределили после получения диплома в совхоз в Северном Казахстане, и он, городской мальчик, столкнулся с сельской бытовой неустроенностью, от его благих намерений поработать на поднятие отечественного сельского хозяйства быстро не осталось и следа. С ужасом описывал он мне совхозное общежитие. Таким уж было наше поколение – то, что наших отцов и дедов не пугало, на нас, изнеженных, наводило ужас. Не для того же мы родились и выросли, чтобы ходить в резиновых сапогах в грязи по колено? Нам в ту пору совершенно было неведомо, что бывают на свете беды гораздо похуже этой, и что миллиарды людей в мире думают, как добыть кусок на пропитание детям, а не как бы поскорее вернуться на асфальтовый тротуар и надеть красивые до блеска начищенные ботинки. И глупо было бы осуждать за это одного только Лешку – все равно что, выражаясь словами булгаковского профессора Преображенского, «лупить себя по затылку». Дело в том, что у всех у нас – даже не живших при Никите Сергеевиче – где-то глубоко в подсознании застряли слова «нынешнее поколение молодых людей будет жить при коммунизме», и ожидания от жизни у нас были соответствующие… Это кто-то другой приносил жертвы, в прошлом – для того, чтобы было хорошо как раз нам, а нам уже ни для кого ничем таким жертвовать надо не будет….
Лешке повезло: из-за того, что он был спортсменом, ему быстро удалось избавиться от распределенческого колхозного «ада» : он договорился, чтобы тренер вызвал его домой, сославшись на его нужность команде. А вскоре и он сам стал тренером, оставив мелиорацию другим…
Наше с ним духовное становление и взросление происходило не синхронно: хотя я и была младше его на шесть лет, каким-то образом я переносила на себе все заразные болезни, присущие отечественной интеллигенции, обычно на пару лет раньше него и излечивалась от них как раз к тому времени, когда он их подхватывал. Было больно видеть, как он проходит через те же заблуждения, через которые прошла я, – не слушая при этом того, кто «уже там побывал».
В то время, когда Лешка был советским патриотом, я как раз временно страдала от типичного для нашей интеллигенции почтительного отношения к западной «цивилизации». Оно не было, правда, у меня безоговорочным и слепым: я продолжала, например, отдавать себе отчет в том, сколько зла принесли народам мира колониализм, работорговля; в том, что представляет из себя внешняя политика стран Запада. В отличие от большинства наших обывателей, я, как я уже говорила, с детства перед Западом не преклонялась, меня не интересовали западные «шмотки».
Но в целом, тогда – в самом конце 80-х, после моей первой поездки в Голландию – наступил короткий период в моей жизни, которого я теперь неимоверно стыжусь. Ибо ни до, ни после него подобной слепотой я не страдала. Я ищу этому обьяснений – и не нахожу. Может быть, все дело в том, что ставши студенткой, я открыла для себя, что не существующий официально в нашей стране расизм на деле процветает, особенно в Москве, пышным цветом? Когда я встречалась со своим однокурсником, студентом из Эфиопии, вне стен института, мы на московских улицах подвергались такому остракизму, какому могли бы позавидовать южноафриканские сторонники «чистоты рас»! И каким же контрастом это было с тем, какое отношение – по крайней мере, публично – существовало к смешанным парам в спокойной, холеной, до сих пор ассоциирующейся у меня с запахом кур-«гриль» Голландии, где я тогда только что проездом побывала!
Мне тогда невдомек ещё было, что «не все то золото, что блестит». Что на самом деле в душе тех самых, таких «цивилизованных» голландцев бушуют совершенно дикие расистские предрассудки, которые вырвутся наконец наружу после того, как правый голландский политик Пим Фортаун наконец-то скажет вслух все то, что они все это время думали. Одним словом, я пыталась тогда убедить Лешку, что «там» – «цивилизация», а он – совершенно справедливо – указывал мне на преимущества социализма, которые мы все тогда считали чем.-то само собой разумеющимся, вроде воздуха. Может быть, поэтому Лешкины письма и казались мне тогда скучными и пресными, как выступления на партийных съездах наших ведущих идеологов. …
Честно говоря, я тогда была человеком довольно противным. Во-первых , я была тем, что один из писателей-антирасистов ЮАР определил как «до отвращения прогрессивная». Считавшая, что каждый прогрессивный человек, например, просто обязан вступит в брак с человеком другой национальности – ибо только межнациональные браки- шаг в будущее. Не задумываясь над тем, что реальная жизнь не подпадает под теоретические изложения, и что ты можешь влюбиться в одной с тобой крови революционного твоего соседа, а далекий идеал может оказаться вовсе не революционером, каким он, по-твоему, должен быть уже по самой своей национальной принадлежности к угнетенному народу, а самым что ни на есть злобным маленьким буржуа….
Когда Лешка женился на корейской девушке, с которой они познакомились когда вместе играли в шахматы, мне было трудно скрыть свое разочарование. Как все наши «западники», я высмеивала в тот короткий период своей жизни все простое, все человеческое. Даже то, как Лешка залез на фонарный столб, чтобы поближе рассмотреть лицо новорожденного своего первенца в окне роддома. «Не думала, что отцовские инстинкты такие сильные!» – написала я ему. «Инстинкты – это у животных, а я вроде как человек!» – обиделся Лешка.
Однако прошло совсем немного времени – и «столы перевернулись»Ь. Теперь уже я успела оценить и
