туда же…
Саид брезговал грузинским или даже краснодарским чаем, и я искала для него в магазинах чай «Бодрость», над которым он потом корпел целыми вечерами, вручную отбирая индийские чаинки от наших отечественных… От него за версту пахло ароматным импортным мылом «Фа», которое он два раза в год закупал для себя во время каникул в Лондоне или в Западном Берлине: за все 5 лет учебы он ни разу не захотел провести канукулы на родине. Там же он закупал разную косметику для своей львиной шевелюры – специальные кремы, чтобы волосы не были такими жесткими. Он люто ненавидел цветущие в начале июня тополя: из-за того, что их пух застревал у него в прическе.Но уже тогда было видно, что ему недолго осталось ее носить: на лбу у него с обеих сторон проступали высокие залысинки. А еще он страдал гастритом. Что неудивительно при такой острой пище – Саид научил меня готовить эфиопский уот…
Мылся он по три раза на дню и глубоко презирал своего монгольского соседа по квартире за то, что тот «босиком в туалет бегает». Моих соотечественников, судя по всему, он в душе тоже считал дикарями, как и того монгола; ненавидел и побаивался. Саид с самого начала настоял на том, чтобы о наших с ним встречах – и я имею в виду, самых невинных, вроде того, чтобы вместе сходить в кино! – никто из однокурсников не знал. Мне такая секретность казалось непонятной. Мы же не совершали ничего преступного.
– Я просто не хочу, чтобы у тебя были неприятности, – говорил он,- Ты не знаешь, а я знаю, на что способен ваш КГБ…
Мне бы поинтересоваться, на что же такое он способен, и главное, откуда Саид-то это знает. Мы «знали» такие вещи только от разных «вражеских голосов»: за всю жизнь, ни разу, ни один сотрудник КГБ меня не то, чтобы не преследовал – никто даже не проводил со мной никаких разъяснительных бесед…. Но мне было как-то неудобно расспрашивать: ведь он говорил таким уверенным тоном… Не забывайте, что мне было всего 18, а ему – уже 27.
– Посмотри сама, какие ваши люди расисты!- говорил он мне, когда мы теплым весенним вечером прогуливались среди цветущих яблонь по ВДНХ. И вправду, таких полных ненависти взглядов в свой адрес – от совершенно незнакомых нам обоим прохожих!- , и более того, таких гнусных реплик я от своих соотечественников, воспитанных на фильмах «Цирк» и «Максимка» и балете «Тропою грома», никак не ожидала. Официально расизма у нас не было.
Почему? За что? Какое им до нас дело? Какие права они имеют на меня, чтобы за меня решать, с кем мне встречаться? Чем мы им мешаем? Мы не то, чтобы не целовались на улице – мы даже не держались за руки!
Когда он слышал, что нам говорили, он втягивал в плечи голову и раздувал ноздри. А я только выше задирала нос. Но на сердце было очень больно, до крови – тем более, что отношения у нас тогда были вполне невинные и, как мне казалось, идущие к тому, чтобы стать серьезными.
Вскоре я совсем запуталась. Если он не хочет, чтобы у меня были неприятности и уверен, что они у меня будут, если я буду встречаться с иностранцем, тогда зачем он со мной вообще встречается? Когда я заводила речь о его родной стране и расспрашивала о жизни там, он с отвращением отмахивался:
– Ты не понимаешь! Ты там жить не сможешь!
Ну хорошо, допустим, что он прав, и что не смогу. Тогда чего же он мне мозги пудрит?
Мне было невдомек, что причина этого на самом деле была самая банальная: в Москве всего-навсего не хватало на всех желающих эфиопских девушек-студенток. Их было намного меньше, чем парней. Из наших же в то время, естественно, никто не обращал на него внимания. Кроме меня.
Я, правда, обратила на него внимание тоже совсем не в том смысле, о котором он подумал. Но он, как давно уже взрослый сын мелкого лавочника из полуфеодальной страны, не знал и не понимал, что бывают еще и какие-то другие смыслы… Только он был терпеливее Тадессе.
Встречи на улице из-за прохожих вскоре превратились в сущую пытку, и он предложил встречаться в общежитии. Иностранцы тогда жили отдельно от нас, как я уже упоминала, – не в обычном общежитии даже, а в доме-пятиэтажке, очень похожем на тот, в котором жила моя двоюродная тетя у нас в городе. Даже внутренняя планировка квартир была такая же. Правда, поначалу он не осмеливался меня приводить туда – и не только из-за строгих бабушек-вахтерш, которых как-то надо было обмануть, но и из-за тех немногих наших советских студентов, которые среди них там жили. Саид довел меня до такой паранойи, что я во всех них начала видеть агентов КГБ и бояться их.
Сначала мы встречались у его друзей, которые почему-то все оказались музыкантами и учились в консерватории. Их общежитие было неподалеку от зоопарка: видимо, для того, чтобы их музыкальные упражнения никому из людей не мешали. Друзья были очень милые люди, надо отдать им должное. И наши отношения даже когда они оставляли нас одних, еще долго не выходили-таки за рамки приличия. Меня насторожило, правда, что он уже где-то через месяц сказал, что меня любит. Для меня самой любовь была (и остается!) чем-то таким большим, таким важным, что я подобными словами так легко не бросаюсь. Но я списала это тогда на его неумение по-другому выразить себя на чужом для него языке. Возможно, он хотел сказать просто «Ты мне очень нравишься». Это было бы ближе к истине.
Потом постепенно встречи перешли в его общежитие. Саид делил комнату со тихим вьетнамцем с другого факультета, который целыми вечерами напролет строчил на швейной машинке. Когда они друг другу мешали, они развешивали посреди комнаты занавеску.
Через некоторое время я стала экспертом по прониканию в общежитие незамеченной вахтершей – почти как ниндзя… Не хочу рассказывать здесь как это делается – вдруг выдам тех, кто до сих пор пользуется подобными методами?..
Но по-прежнему еще наши отношения оставались такими, что мне не было за себя стыдно – хотя об этом знали только он и я; что думал вьетнамец, мне даже представлять себе не хотелось.
– Если даже что-то случится… если ребенок будет, то это будет наш ребенок! – заверял меня Саид. Но я была непреклонна.
…Незаметно подошло лето – мои первые летние студенческие каникулы. Вторую сессию подряд я сдала на все пятерки. Летом в Москве начинался Международный Фестиваль Молодежи и Студентов – второй в нашей стране после 1957 года, к которому были написаны знаменитые «Подмосковные вечера». Нам, студентам, можно было остаться в Москве и работать на нем – в гостиницах, на регистрации гостей. До сих пор жалею, что я этого не сделала. Второго такого случая у меня уже никогда не будет! Это еще один урок – никогда и ничем по-настоящему важным не жертвовать ради одного мужчины…
Вместо фестиваля я летом поехала в Донецк, где Саид раньше год учился на подготовительном отделении, и где у него осталось много друзей. У меня там была подруга по переписке по имени Галя, которой я все честно рассказала. Она не стала меня осуждать – Галя сама только недавно вышла замуж, за западенца по имени Андрий. Они тоже жили в общежитии, причем до сих пор в разных корпусах: семейных комнат не хватало, – и Галя сказала, что я могу остановиться у нее, а там что-нибудь придумаем. Родным дома я так и сказала, что еду к Гале. И, в общем-то, не врала. Я просто умолчала обо всем остальном.
Донецк середины 80-х годов был изумительно красив. На подступах к городу сильно пахло тлеющим углем, но в самом Донецке запах его не чувствовался даже вблизи от терриконов благодаря всей его зелени, фонтанам и цветочным клумбам. Город этот буквально утопал в розах, еще нигде я не видала их в таком количестве и таком разнообразии. За розами бережно ухаживали, их ежедневно поливали, и улицы были свежие и ароматные – даже в самую жару. Галин муж сводил меня на один из терриконов. Мы довольно быстро вскарабкались наверх. Наверху, задыхаясь от угольной пыли, я еще раз оценила масштабы озеленительных работ в Донецке.
Интересно, а как-то он выглядит сегодня? До роз ли теперь шахтерам, почти ежедневно гибнущим здесь нынче на ставших частной собственностью шахтах, которые они, несмотря на вопиющее несоблюдение мер безопасности хозяевами, слезно умоляют власти не закрывать: иначе им просто будет нечем кормит свои семьи…? А Галя, рабочая девочка из семьи ждановских металлургов, учившаяся когда-то на оператора ЭВМ, не думает нынче о донецких шахтерах: они с Андрием переехали в Киев, оба работают не по специальности, иногда не работают вообще, растят двоих детей… Каждый раз, когда ее в очередной раз сокращают или вдруг урезают ей ни за что, не про что зарплату, она жалуется на то, как нехорошо с ней обходятся представители «цивилизованных стран» из западных компаний – и тут же с пеной у рта защищает «оранжевую революцию»… «Он как наседка, клюющая собственные яйца: такую бы в котел отправить!» – писал о таких людях угандийский поэт Окот П’Битек. Я долго еще была очень ей благодарна за почти 20-летней давности гостеприимство, но теперь мы больше не общаемся. Что ж, с волками жить –
