нибудь подальше от любопытных глаз. Я даже, поймав раз её взгляд, дёрнулся было встать, но Гхажш небрежно обнял меня за плечи и легко придавил обратно на место, а сама Мавка еле заметно отрицательно покачала головой.
Так и прошёл весь остаток дня: в бесполезном поглощении пищи, шагху и выслушивании пьяных восхвалений моих несуществующих доблестей. Лишь, когда Тулагх с сыновьями ушёл, я почувствовал облегчение. Вот тут-то и проявилось коварство легко пьющегося, приятного на вкус болотного шагху. Голова только казалась ясной, но при первой же попытке встать она предала меня. Глаза и мысли разбежались в разные стороны, всё вокруг закружилось, затуманилось, и я понял, что двигаться самостоятельно я не могу, и что во мне осталось только одно желание. Спать.
И я уснул. Мне снилось, что на моей горячей груди, на сердце, лежит прохладная и узкая девичья ладонь.
Проснулся я с восходом. На лежанке, и завёрнутым в буургха. Сапоги стояли под лежанкой. Голова, что удивительно, не болела, но была пустой и звонкой. Рядом никого не было.
– Не оглядывайся, – сказал, выйдя из-за печи, мокрый по пояс Гхажш. – Её нет.
– Я её ещё увижу? – может, это покажется Вам глупым, но для меня это было важным.
– Увидишь, – кивнул Гхажш, растирая мокрое тело какой-то тряпкой. – Но не сегодня, по крайней мере, не днём. Сейчас позавтракаем и пойдём в мастерские огхров. И ещё кое с кем надо сегодня увидеться.
– А обязательно сегодня? – не хотелось мне никуда идти.
– А ты здесь всю жизнь собрался провести? – вопросом ответил он. – Мы в походе. Ты не забыл? Снаряжение поправим, продуктами запасёмся и снова – в путь. Нам до Лугхбуурза ещё немало земли перемерить. Так что умывайся и собирайся.
Уныло я поплёлся за печь, так же, как Гхажш, умыл себя до пояса, но настроения это не добавило. Завтрак тоже. Вдобавок, оказалось, что исчезла рубаха. «Не ищи, – сказал Гхажш, когда узнал, чего я ковыряюсь. – В стирке. Ты куртку не надевай и сбрую тоже. Просто кинжал в сапог сунь, а кугхри в ножнах на плечо возьмёшь. Пусть девки на твои шрамы полюбуются. Да и у огхров будешь неплохо выглядеть».
Так я и вышел на улицу. Обнажённый по пояс и с мечом на плече. По правде сказать, никто моими шрамами не любовался. Ни когда мы шли по деревне, ни когда вышли за ворота. Деревня была пуста, а за воротами, если кто из женщин и разогнулся от своих грядок, так разве что на одну минутку.
– Мы в город идём? – спросил я Гхажша, когда мы оказались далеко за воротами.
– Город – это весь остров, – ответил он. – Все деревни, мастерские, огороды – всё это и есть город огхров.
– Это что получается, – не понял я. – Они все, кто в деревне живёт, и есть огхры?
– Не все, – сказал Гхажш. – Эта деревня сторожевая. Из неё в огхры мало кто идёт. Больше – в воины. Это у кого имена. А так, большинство снагами предпочитает жить. Хлопот меньше.
– Подожди, подожди, – опять не понял я. – Огхры – это название такое? Как Урагх? А я думал, они вроде троллей.
– Нет, – рассмеялся Гхажш. – Тролли – это оло-гхай. Они сами по себе. У них городов нет, вообще, селений нет. Дикарями живут. А огхры, они такие же гхай, как я, только работа у них другая. Сейчас сам всё увидишь. Вон, уже пруд виден. Слышишь?
Впереди, действительно, синела гладь пруда, а в воздухе катился тот самый звук, что до сих пор приходил лишь по земле. Звук удара огромного молота.
Глава 26
Туман над болотами бывает красив. В свете луны он стелется разноцветными гибкими прядями: то нежно-зеленоватыми, то сиреневыми, а иногда просто белёсыми. Эти цвета не перемешиваются, но дробятся на множество маленьких прядок, сплетаются между собой, и образуются жгуты и комки совершенно невообразимой, неописуемой расцветки. И всё это цветастое великолепие скручивается в медленные, еле движущиеся, вихри, пляшет тягучие коленца над бурой трясиной и завораживает до полного оцепенения.
Туман над болотами бывает красив. Особенно, когда сидишь от него в полусотне шагов на расстеленном буургха и обнимаешь девичьи плечи, горячие даже под платьем. Когда стоит чуть повернуть лицо, и твои губы радостно встретят губы девушки, то мягкие и покорные, то жадные и требовательные.
Больше я не буду об этом говорить. Есть вещи, о которых мужчина должен помалкивать. Некоторые тайны должны оставаться тайнами, даже если о них знают все.
Тем более что это было уже поздним вечером или ранней ночью, как угодно. А до того был долгий и суматошный день, наполненный множеством совсем иных впечатлений.
Молот огхров был, действительно, огромен. Рукоять у него была толще обхвата моих рук, а сколько весил насаженный на неё боёк, – длиннее моего роста и шириной, в половину размаха рук, – я даже приблизительно сказать не могу. Наковальня была под стать молоту: низкая, в полроста, прямоугольная гранитная глыба, накрытая железной столешницей, в локоть толщиной.
Будь я эльфом, я бы сравнил это помещение, наполненное раскалённым воздухом, мелькающими отблесками багрового пламени, запахами железной окалины, угольного дыма и потных тел, с подземельями Удуна. Если бы я был гномом, то, наверное, вспомнил бы о кузнице Первокователя Ауле. Но я не эльф и не гном, первое, что пришло мне в голову – это сравнение с кузницей в Дрягве. Я провёл в ней немало часов, открыв рот, глядя, как ловкие и сильные руки дрягвинского кузнеца превращают косные куски железа в полезные для хозяйства вещицы. Здесь, в мастерской на болотном острове, всё было почти так же. Кроме размеров.
Всё в мастерской огхров было сделано для великанов, не только молот с наковальней. Огромен был кузнечный горн, необъятны двигающиеся, словно сами собой, воздушные мехи, даже кузнечные клещи, и те были больше моего роста, они были подвешены, как коромысло, за середину, на толстенной цепи к потолочной, трехобхватной толщины, балке.
Вот только ни одного великана в ней не было. Народ в мастерской был солидный, кряжистый, но даже на тролля никто не походил ни видом, ни размерами. Скорее уж на нашего дрягвинского кузнеца. Такие же все были сухие, поджарые и мускулистые. В кожаных передниках на полуголых, в капельках пота, телах.
Когда мы с Гхажшем вошли в сложенную из вековых брёвен мастерскую, в которой было жарко, как внутри топящегося камина, на нас никто не обратил внимания. Слишком все были заняты. Из огромного горна извлекали пышущую жаром, раскалённую добела заготовку.
Четверо жилистых уу-гхай подскочили к висящим на цепи клещам, уцепились с двух сторон за рукояти и, развернув клещи к горну, развели их. Заготовка была не меньше меня самого размером, и я подумал, что они не смогут с ней справиться. Но работники, не чинясь, ухватили раскалённую железяку клещами, навалились всем весом на рукояти, и заготовка медленно поднялась над горновым столом и величаво закачалась в воздухе. Без единого мгновения промедления уу-гхай опять развернули клещи, навалились и начали толкать их в сторону молота и наковальни. Цепь, душераздирающе скрипя, скользила по балке, и очень скоро разбрасывающий во все стороны окалину и капающий шлаком железный брус оказался под бойком молота.
Когда заготовка легла на наковальню, стоявший невдалеке невысокий крепыш налёг на какой-то рычаг, и молот рухнул вниз. Низкий гудящий звук разом заполнил всё пространство мастерской, отразился от стен и обнял нас за плечи. Ощущение было как от боевого клича гномов. Сердце сжимало точно так же.
Под ударом исполинской тяжести заготовка разбрызгала в стороны огненные капли шлака и сплющилась. Крепыш у рычага передвинул его в другую сторону, за стеной что-то натужно заскрипело, и молот опять начал подниматься. Работники у клещей поднатужились и повернули заготовку другим боком. Молот обрушился вновь.
Так повторилось раз семь или восемь, а потом огхр у рычага пронзительно свистнул, помахал руками, и
