— По-моему, граф сделал очень удачный выбор. Этот Гаври, надеюсь, сумеет наконец привести поместье в порядок. Если ему не надоест, конечно.
— А я мало что смогла узнать о нем, — заметила Элеонора. — Знаю только, что к семейству Гавре из Кульме он не имеет никакого отношения; да и фамилия его — Гаври. Говорят, его отец — обычный фермер, фригольдер, живет близ Мор Альтесмы, а сам Берке Гаври — второй сын в семье. Он не очень-то любит о себе рассказывать, так что никто из дам в Вальторсе практически ничего о нем не знает. Надеюсь, он, по крайней мере, честен. Иначе как можно доверять человеку, который не желает ни слова о себе сказать?
— Зато он точно не пустомеля, — заметил Гвиде суховато, но довольно добродушно. Он с наслаждением вдыхал холодноватый воздух осеннего вечера, чувствуя в своем теле ту же молодую силу и гибкость, что и прежде, и бережно поддерживал жену под руку своей крепкой рукой. Пятьдесят шесть лет — не самое плохое время в жизни! Гвиде приятно было возвращаться домой темным октябрьским вечером при свете звезд, слушать, как шумят сосны над головой, и неторопливо шагать между двумя самыми любимыми существами на свете.
Когда Лаура прощалась с ним перед сном, прежде чем подняться к себе, он поцеловал дочь и перекрестил ей голову, что в последнее время делал довольно редко.
Элеонора смотрела на них и думала: «У тебя есть твоя дочь, Гвиде, а мой сын сейчас так далеко!» Но этот всплеск затаенной тоски тут же погас, как только она посмотрела Лауре в лицо: девушка весь вечер казалась чем-то встревоженной, напряженной. Лаура была очень похожа на брата, она напоминала его всем — поворотом головы, интонациями. Так чью же голову только что крестил Гвиде? — подумала вдруг Элеонора. Дочери или сына? Он ведь не может не замечать их сходства. Глаза, руки, сердце Гвиде всегда были добрее, чем его рассудок, — и мудрее.
Элеонора поднялась наверх следом за Лаурой. Проходя мимо ее спальни, она заметила темный силуэт дочери на фоне окна, жемчужно-серого от звездного света.
— Я думала, ты уже легла.
— Мне хотелось посмотреть на озеро.
В своей белой ночной рубашке Лаура казалась очень худой и высокой, чем-то похожей на белого журавля, вспугнутого ночью в тростниках.
— Ты же босиком! Немедленно в постель, пока плеврит не подхватила! — Элеонора уложила дочь и, подняв голову, посмотрела в открытое окно: там, на фоне звездного неба над долиной, над садами чернела громада Сан-Дживан. В окно вливался чистый холодный воздух осенней ночи, пахнувший сухой листвой. Лаура, свернувшись в постели клубком, смотрела на мать. Тонкая, с длинными пальцами рука Элеоноры лежала на одеяле; на пальце поблескивало золотое обручальное кольцо, чуть потускневшее и истончившееся от времени.
— Мама, а в кого ты влюбилась в самый первый раз?
— В твоего отца.
— А не в того лейтенанта кавалерии? Помнишь? Элеонора рассмеялась и чуть выпятила нижнюю губу в притворно-застенчивой и лукавой гримаске.
— Ох, нет! Там и влюбляться-то было не во что — одни усы да сапоги!..
— А можно влюбиться по собственному желанию?
Элеонора задумалась.
— Честно говоря, не знаю. Звучит очень странно. Но я полагаю… Видишь ли, настоящая любовь приходит уже после замужества. По крайней мере, у нас. — Она имела в виду женщин. — Я не уверена, что можно заставить себя почувствовать расположение, а уж тем более любовь, к тому или иному человеку; но если ты уже чувствуешь такое расположение, то его, безусловно, можно усилить.
Они минутку посидели молча, окутанные покоем засыпающего дома; Лаура думала о будущем, ее мать — о пролом.
— А как смешно отец Клемент ел суп, правда? — вдруг сказала Лаура.
Обе рассмеялись.
— Я когда его вижу, то почему-то всегда представляю себе ту серую несушку, которую Эва так любила, помнишь? — сказала Элеонора. — Эта курица еще так смешно кудахтала, стоило ей снести яйцо. И мне кажется, что отец Клемент… кудахчет очень похоже! — Мать и дочь снова засмеялись. На лестнице послышались шаги Гвиде, и Элеонора встала, собираясь идти к себе. Она смотрела на дочку внимательно, заботливо, чуть склонив голову набок. — Ты какая-то грустная, детка, — сказала она наконец.
— Нет, что ты, мама!
Элеонора продолжала молча смотреть на нее.
— Знаешь, я ужасно скучаю без Итале! Особенно когда письма приходят!
— Нам давно пора ответить на письмо Матильды, — словно не слыша, заметила Элеонора.
Матильда была женой ее брата, Анжеле Дрю. Они жили в Соларии и давно уже приглашали Лауру провести с ними всю зиму.
— Ой нет, я лучше весной поеду! — воскликнула умоляющим тоном Лаура.
— Для твоих легких очень полезно было бы провести зиму в долине, — трезво заметила Элеонора. — К тому же скоро Рождество, повидаешь новых людей… Ну ладно, не волнуйся. Но нам действительно стоит подумать об этом серьезно, дорогая. Ну-ка, спрячь ноги под одеяло, в комнате холодно! Ты ведь не ногами дышишь, а носом. Спи спокойно, милая. — Элеонора задула свечу на комоде и вышла — маленькая, изящная, женственная фигурка, точно плывущая в темноте.
Спать Лаура была не в силах, однако ноги под одеяло послушно спрятала. И села в постели, обхватив колени руками и задумчиво глядя на темную гору за окном и звездную дымку вокруг нее и над нею. Звезды то вспыхивали, то меркли — казалось, их задувает осенний ночной ветерок.
ЧАСТЬ III
ВЫБОР
Глава 1
Осенью 1826 года Пьера уехала учиться в Айзнар, находившийся в полусотне километров к северу от ее родного поместья. С нею отправились граф Орлант, мисс Элизабет, которая родилась в Айзнаре, а также кузина Пьеры, Бетта Берачой из Партачейки, которой захотелось повидаться со своими айзнарскими друзьями и которую, разумеется, Вальторскары пригласили в свою карету. Их сопровождали камердинер графа и его старый кучер Годин, прослуживший у Вальторскаров уже полсотни лет. В конце сентября ранним утром огромная, поскрипывающая под тяжким грузом семейная карета Вальторскаров, которая была старше даже старого Година, выехала со двора. Пьера прижалась лицом к окну, прощаясь с друзьями и с Малафреной; личико ее казалось очень бледным, осунувшимся. Лаура разрыдалась. Александр Сорентай скакал верхом рядом с каретой до самой Партачейки, но сказать Пьере не мог ни слова, поскольку окна были наглухо закрыты.
В то лето их отношения стали значительно прохладнее. Они уже второй год были помолвлены, и как-то раз Александр даже высказал вслух некоторые сомнения в том, что по-прежнему необходимо держать их помолвку в тайне. Пьера, разумеется, тут же на него надулась. Хотя настоящей ссоры так и не возникло, поскольку Александр ссориться с Пьерой совершенно не собирался: его приводила в ужас одна лишь мысль о том, что он может потерять свою невесту. Так что он немедленно возобновил долгие беседы с Пьерой о «Новой Элоизе» и встречи в темноте у лодочного сарая. Но Пьера в эти игры уже досыта наигралась, и они ей изрядно наскучили. Теперь ей даже хотелось поссориться с Александром, а после бурной ссоры можно было бы устроить, например, не менее бурное примирение со слезами и поцелуями или же окончательно порвать отношения и некоторое время страдать из-за разбитого сердца. Но Александр ссориться ни за что
