серьезно в обществе воспринимают того или иного мужчину. И если дамы не станут обращать на этого мужчину внимания, то и все общество от него отвернется! Ну а когда того или иного человека серьезно воспринимают только мужчины, все остальные вокруг просто потешаются над ним… А впрочем, все это чепуха. Хотя, пожалуй, наш общий друг Итале и в самом деле порой воспринимается некоторыми весьма важными людьми чересчур серьезно. Но вы, кажется, мне не верите?…
— О нет, нет, я верю, верю! — неловко пробормотала Пьера. Ах, если б только ей совсем ничего не нужно было говорить, если б можно было только смотреть на баронессу и слушать ее, пытаясь понять: что же она все-таки хочет всем этим сказать? Хорошо бы, она наконец перестала говорить об Итале! Эти речи чрезвычайно смущали Пьеру. Она потупилась и заметила выглядывавшую из-под подола вечернего платья изящную ножку баронессы в открытой серебряной туфельке. Пьера тут же поспешно спрятала свои ноги под юбку и еще больше смутилась. Однако что-то сказать было просто необходимо, и она промямлила: — Я полагаю… им интересуются… из-за газеты…
— Из-за какой газеты? — с неожиданным раздражением переспросила баронесса. — Ах, вы имеете в виду его журнал? Да-да… Насколько я знаю, этот журнал уже довольно популярен. Нет, дело совсем не в журнале. Дело в том, что в моде сейчас сам Итале! То есть, конечно, не он лично, а его идеи. Хотя любопытно, а что… Впрочем, мы ведь теперь все такие патриоты!
— О да! Я понимаю, — сказала Пьера в отчаянии от того, что совсем ничего не понимает.
А баронесса продолжала, очаровательно улыбаясь, рассказывать ей какие-то истории об Итале, и еще о ком-то по имени Геллескар, и еще о каком-то австрийском генерале, и об Австрии, и в конце история показалась Пьере даже смешной, и ей, конечно же, следовало бы весело рассмеяться, но она лишь слабо улыбнулась и кивнула в знак того, что все поняла. У нее настолько пересохло в горле, что не было сил даже произнести краткое «да-да» и показать, что рассказ баронессы очень ее интересует и она внимательно ее слушает. Когда к ним подошел хозяин дома, Пьера посмотрела на него так, словно их разделяла бездонная пропасть; она невероятно завидовала сейчас спокойному и дружелюбному выражению его лица. Хозяин повел знакомить баронессу Палюдескар с супругами Белейнин, а потом вернулся к Пьере и присел с нею рядом на то же кресло, в котором только что сидела баронесса.
— Мне очень жаль, что я прервал вашу милую беседу, — сказал он в своей обычной чуть застенчивой и чуть мрачноватой манере. И Пьера поняла, что он, обратив внимание на ее несчастный вид, попросту спас ее, а сейчас старается спасти еще и ее гордость. Исполненная благодарности за столь простое и неожиданное проявление доброты, она сказала:
— Ах, я и слова ей в ответ вымолвить не смела… Она так прекрасна!..
— О да, — согласился Косте. — И к тому же она очень современная женщина. — Это была мягкая, но убийственная оценка провинциала, находящегося на своей территории и сознающего свои преимущества. Косте смотрел на Пьеру без улыбки; ее-то он принимал безусловно, считал ровней себе, разговаривал с ней доверчиво и просто, и она сразу почувствовала, как восстанавливается и крепнет ее уважение к самой себе. Затем Косте легко затеял с ней разговор на какую-то отвлеченную тему, и они с удовольствием поболтали, и в течение этой беседы Пьера вдруг поняла: на самом деле ее неудачная беседа с баронессой была неким сражением, которое она, Пьера, проиграла. Но почему сражением? Из-за чего? И почему она не сумела поговорить с этой красивой женщиной так же легко и свободно, как сейчас с господином Косте?
— А в Айзнаре есть настоящие патриоты, господин Косте? — спросила вдруг Пьера.
Он, казалось, был несколько удивлен ее вопросом; но, помолчав, ответил вполне серьезно:
— Патриоты? Вы, видимо, имеете в виду сторонников национальной идеи? Да, разумеется. Либеральные традииии здесь очень стары. Они уходят корнями в борьбу независимых западных провинций против всеобъемлющей власти монархов, занимавших престол в Красное. Во всяком случае, так мне представляется. И некая привычка к независимости осталась у нас еще с тех пор.
— Но эти патриоты — или националисты? — они ведь, наверное, хотят реставрации монархии, разве нет?
— Да, разумеется. Вступление на престол герцога Матиаса означало бы конец австрийского владычества.
— Значит, им не нравится великая герцогиня Мария только потому, что она австриячка?
— В общем, суть действительно в этом.
— А я думала, что эти люди вообще не хотят больше никаких королей, — по-детски задумчиво и разочарованно протянула Пьера. — Атак, пожалуй, эти перемены и волнений-то особых не стоят!
— О нет, тут вы не правы! Если герцог Матиас станет королем, то, получив престол и корону из рук своего народа, он обязан будет подчиняться конституции и ассамблее. И в таком случае он будет уже не единственным источником и носителем власти, а всего лишь ее механизмом, ее «рукой». — Он объяснял все это Пьере очень серьезно, не делая ни малейших скидок на ее возраст и провинциализм. — А вы что же, интересуетесь националистическим движением, графиня?
— Не знаю. Я просто ничего этого раньше не понимала…
— Это очень сложная проблема. Сомневаюсь, чтобы кто-нибудь по-настоящему понимал, что такое «национализм» и почему те, кто больше всего любит слово «свобода», стремятся к особой, национальной судьбе для своей страны, тогда как те, кто отрицает наличие старинных языковых и культурных традиций, зачастую готовы пожертвовать всякой свободой во имя мира.
— А вы радикал, господин Косте?
— Я? Конечно же, нет, графиня.
— Но разве наша страна не должна снова обрести независимость? С какой стати нами правят австрийцы? Они ведь даже языка нашего не знают! И почему они не разрешают нам иметь собственных правителей?
— Хотя бы потому, что все в этом мире взаимосвязано и мир этот со времен Наполеона чрезвычайно хрупок. Даже самый слабый противник империи, вроде нас или северных итальянских герцогств, может этот мир расшатать — если бы мы, разумеется, были вольны выбирать, чьими вассалами нам становиться.
— Но стоит ли чего-нибудь такой мир, раз он настолько непрочен?
— Может быть, и нет, — задумчиво промолвил Косте, точно прислушиваясь к самому себе. — Однако любой мир лучше войны, правда?
— Конечно! — воскликнула Пьера с глубокой убежденностью. — Но ведь радикалы, насколько я знаю, к войне и не стремятся. Они просто хотят убрать отсюда австрийцев, хотят иметь возможность свободных выборов, хотят своего короля… Разве не так?
Косте кивнул.
— Независимость, свободные выборы, представительство всех слоев населения в ассамблее, реформирование или ликвидация коррумпированных институтов — все это поистине великие дела. Но если даже всех этих перемен и можно добиться без революции или войны, то уже в них самих заключена потенциальная возможность войны или революции, ибо они представляют собой слишком большую и сложную проблему как для общества, так и для каждого отдельного человека; они как бы подминают под себя и самого этого человека, и все то хорошее, что было и еще может быть в его жизни. Там, где люди очень бедны, реформы способны порой помочь населению подняться на иной жизненный уровень и являются, по сути дела, их единственной надеждой. А потому в Ракаве и Фораное движение сторонников радикальных перемен с каждым годом набирает силу. Но здесь, на западе, настоящей нищеты практически нет; здесь почти каждый в силах сам выбрать для себя жизненный путь. Мы здесь, в Айзнаре, кое-чего достигли; не очень многого, разумеется, но все же. И для этого нам потребовалось несколько веков. Но если смешать достигнутое нами и наши возможные достижения с запросами и потребностями населения других районов страны, других классов, других социальных групп, то через пять лет от наших успехов не останется и следа. Я горжусь той жизнью, которой живу сам и которую разделяю с такими же, как я; эти люди мне дороги. И я без особой симпатии отношусь к тем, кто, желая переделать наш мир, разрушит мой маленький уютный мирок, этот уголок благоденствия на нашей печальной земле.
Пьера слушала очень внимательно и, казалось ей, хорошо понимала каждое слово Косте. Чтобы понять, что именно ему так дорого в этой жизни, что он хотел бы любой ценой сохранить, достаточно было посмотреть на него самого, на его сынишку, на его замечательный дом, на его тихий красивый город, наполненный шумом дивных фонтанов. Для таких, как он, и для него самого любые перемены в жизни
