Толя?' — на всякий случай спросил я его, хотя нисколько в этом не сомневался. Ответил Коваленко коротко и обнадеживающе: 'Завтра будем есть тройную уху'.
Утром, когда густой туман еще цеплялся за кусты, делая лес неприветливым, Толя принялся возиться с остатком булавки. Минут за пятнадцать он сделал Два превосходных крючка. Потом срезал два длинных удилища. Смастерил из коры поплавки. И поспешил на рыбалку.
Часа три его не было, и все это время мы с Лешей мучились возле костра, истекая слезами от едкого дыма, сражаясь с гнусом и тщетно стараясь добиться успеха. Но костер никак не разгорался. Напрасно нам раньше не пришло это в голову: плюнуть на него в сердцах. Потому что, едва только мы это сделали, как над хорошо просохшей осиной тотчас возникло пламя.
И тут же пришел Коваленко. Он производил впечатление человека крайне расстроенного. Я не хотел верить в непоправимое и заглянул в котелок, еще сохраняя остаток надежды: там плавало три недоразвитых пескаришки, сантиметров по шесть-семь длиной. Теперь я знал, что это такое — тройная уха: это уха из трех пескарей.
Второй день мы идем вдоль реки. Берега ее раздвигаются, воды делаются быстрее, светлее. Она вьется в теснине меж сопок, открывавших над нею щербатые скалы, бурлит на порогах, вскипая и сразу после них успокаиваясь. Или вдруг совсем затихает в укромных заводях, словно бы отдыхая после бурной, стремительной жизни.
На наших глазах случайно встреченный в распадке родник превратился в ручей, потом стал вот этой рекой… Приведет ли она нас куда-нибудь? Должна привести. Даже самые большие реки где-то кончаются.
Во время переходов я ловил себя на том, что часто поднимаю рукав, чтобы взглянуть на часы. И всякий раз при этом думал: зачем мне часы? Зачем мне знать точно, сколько сейчас времени? Я могу сказать приблизительно, и этого окажется вполне достаточно. Разве мы куда-то спешим? Разве нас кто- нибудь ждет?
Это в городской современной жизни, где день разделен на часы и минуты, как движение поездов в расписании, не обойтись без часов. Такой суетливый век… Человек задыхается на бегу, пытаясь выкроить лишнюю минуту, и радуется, когда это ему удается, а потом беспечно тратит часы, дни, месяцы, годы… И, даже сознавая невозвратимость и необъятную величину этой потери, снова торопится, чтобы сэкономить минуты. Но что значат минуты в сравнении с жизнью? А иначе мы жить просто не можем. Здесь, в тайге, время течет по-другому. Для человека, в ней потерявшегося, оно несется скачками. А потом — безнадежно, медленно тянется. Всякая поспешность чужда тайге. Все в ее жизни вершится неторопливо. Она живет как бы в другом измерении времени. Если бы человеку было дано проникнуть в него — в другой жизненный ритм, — и пожить в нем немного, он бы увидел любопытные вещи. Увидел, как, вспучивая землю, шевелятся, движутся, прорастая вглубь и вширь, корни деревьев. Как стволы их раздаются и поднимаются к небу. Как лопаются почки ранней весной и как из них появляются листья и тотчас почти опадают, сраженные холодом осени. В том измерении и вся-то Земля преображается заметно для глаза. Но это увидеть нам не дано. У нас свой жизненный ритм. Мы предпочитаем спешить, бежать, опаздывать, снова спешить… И сами не замечаем уже, как мало нам остается времени для того, чтобы подумать.
Леше приснился гастрономический сон: его якобы кто-то угостил банкой шпротов и сыром. И он, якобы не успев толком выразить благодарность, все это тут же схватил и спрятал. Не стал есть, а спрятал! Чтобы потом растянуть на несколько дней.
Алексей, проанализировав сон, объяснил, что это не что иное, как типичный 'синдром голодания'.
Теперь я точно знаю, что и у меня был такой же синдром: мне приснилось, что мы вышли к какой-то деревне, я кинулся со всех ног к магазину, а подбежав, увидел, что он закрыт на обед.
В это утро мы впервые увидели на березах осенние краски. Еще вчера вечером — я это точно запомнил! — береза напротив стояла совершенно зеленой, а теперь одна из ее средних ветвей сделалась желтой. Я даже не сразу понял, как изменился лес вокруг нас: за одну только ночь он сделался светлее, просторнее. Украдкой, под пологом ночи, колдовала здесь осень…
Часто вглядываюсь в лица своих товарищей. Как изменились, как устали они… У Леши — даже взгляд утомленный, немного печальный. У Толи сильно ввалились щеки, чувствуется, что иногда он заставляет себя через силу что-нибудь делать. Хотел бы увидеть и себя самого, да вряд ли это теперь скоро удастся.
Темнело: в тайге быстро сгущается тьма. Эту ночь мы встречали в старом сосновом бору — чистом, сухом. Сосна царствовала здесь безраздельно, пропитывая воздух пряным, бодрящим запахом.
Мы с Лешей нашли и прикатили большой пень, оставшийся от упавшей и сгнившей сосны. Он был без коры, абсолютно гладкий, как будто его специально полировали. Пень можно было бы определить как квадратный, если бы он не уродился цилиндром: высотой около метра и диаметром — тоже что-то около этого. Сначала мы хотели оставить пень на ночь: чтобы он сох и дольше горел. А потом передумали и решили сразу положить на огонь. Мало ли? Вдруг он совсем не станет гореть?
Пень вспыхнул сразу, как вязанка соломы. Как если бы его начинили хорошим зарядом пороха. Из его недр вырвалось высокое пламя, он загудел, завыл, как ракета на старте, и мне показалось даже, что еще какое-то мгновение, и он подобно ракете взлетит.
Пень, к счастью, не взлетел, хотя и продолжал угрожающе гудеть и дрожать, суля в скором времени разлететься на объятые пламенем обломки.
Все бы это еще ничего, но внезапно налетел сильный ветер, пламя на пне вытянулось, и из него роем вырвались крупные искры. А кругом — сухая трава, старая хвоя, подсохшие сосны, вплотную подступившие к нам… Я даже замер, представив вдруг себе, что может случиться, если хотя бы одна из всех этих искр найдет благодатную почву. И мы кинулись рубить топором, резать дерн ножами, собираясь для начала обложить пень с разных сторон.
А в нем тем временем выгорела насквозь сердцевина, и огонь моментально втянулся внутрь будто в трубу. Теперь пень весь был охвачен бушующим пламенем. Подойти вплотную уже не представлялось возможности — такой жар от него исходил. И нам приходилось с силой метать тяжелые плиты дерна, пытаясь сбить мощное пламя.
Постепенно мы все же закидали пень дерном со всех сторон, хотя он и не сдавался, высовывал хищные огненные языки в малейшую щель и нещадно дымил. Тогда мы стали брать землю руками и пригоршнями засыпать эти щели. Было невыносимо жарко. Пот лил с нас, как будто мы стояли под сильным ливнем. Все измазались землей, копотью. Руки от мелких ожогов зудели. Но мы только потом это заметили…
Полтора часа длилось наше сражение.
Вода в реке была ледяной. В ней плавал неведомо откуда взявшийся круглый кусок ослепительно чистого льда. И сразу захотелось приложиться к нему щекой, чтобы остыть. Только позже понял, что это — луна.
Утром я взглянул на поле сражения: все оно изрыто и перепахано. Если бы такую работу проделал роторный экскаватор, его машинист наверняка получил бы премию га перевыполнение нормы.
Заворочались, закряхтели друзья. Из-под капюшонов курток торчали только носы. Мы всегда так заворачиваемся на ночь, надеясь, что станет теплее. Но это лишь самообман!
— Уж небо осенью дышало… — продекламировал я им натощак, надеясь с помощью классики отразить сегодняшний день. — Уж реже солнышко блистало…
Алексей сел, протер глаза грязной ладонью (отмыть ее вечером не удалось) и произнес таким тоном, каким обычно говорят:
— Прекратите! Короче! — Он огляделся, потянулся и добавил спокойнее: — Становился день.
И мы, медленно и весьма неохотно переставляя ноги отправились собирать грибы.
Не знаю, как мои друзья, но я уже начал потихоньку (про себя, разумеется) поругивать день, когда надумал ввязаться в эту историю.
Последняя дорога
