…Получив кислород, Балыбердин и Мысловский двинулись вниз, но спуск продолжался вяло. Отсутствие кошек затрудняло движение, а возможно, подсознательно они уже ждали возвращения Туркевича и Бершова. Подошли к месту, где надо было искать перильные веревки, оставленные японцами. (Когда первая двойка шла вверх, эти веревки не трогали, опасаясь их ненадежности. Но Сережа с Мишей укрепили их, и теперь хорошо было бы их найти, чтобы облегчить спуск.) Снег изменил картину, сделав и без того крутую и скользкую «черепицу» непроходимой в ботинках на резиновом протекторе.
Балыбердин предложил Мысловскому подождать связку, идущую с вершины, тем более что он слышал голоса. Но Мысловский все еще пытался найти путь. Поиски эти, возможно, имели одно достоинство — альпинисты шли, двигались! Услышав крик 'Стойте!', Балыбердин остановился. Мысловский же продолжал двигаться.
Когда Бершов с Туркевичем увидели их сверху, им показалось, что Мысловский идет к пропасти.
— Стойте на месте! Подождите нас! — закричал Туркевич, и Мысловский остановился.
В полночь они продолжили спуск вчетвером. Бершов и Туркевич хорошо помнили маршрут: они пришли сюда в темноте и по снегу и уходили отсюда по снегу и в темноте. На сложных участках Бершов и Туркевич натягивали веревку, а Балыбердин с Мысловским спускались по ней. Потом вторая двойка снова натягивала веревку.
Потом вновь операция повторялась.
Временами приходилось первую двойку подталкивать — уж очень ребята устали. Шли медленно, очень медленно.
Пройдя скалы, Мысловский вдруг сел на камень и сказал Бершову:
— Все! Здесь хорошо! Я больше никуда не пойду.
Бершов посмотрел на манометр кислородного баллона Эдика: он показывал ноль. Ни секунды не размышляя, Сережа Бершов, шедший с кислородом чуть ли не от второго лагеря и привыкший работать с ним, для которого кислородное восхождение было уже не принципом, а необходимостью, снял свой баллон и отдал его Эдику.
В три часа ночи спряталась луна, стало совершенно темно. Туркевич шел впереди и, освещая фонариком поднебесную гору, искал и находил путь.
После каждой остановки Мысловского все труднее было сдвинуть с места. Главное — сдвинуть. Потом он пойдет… Как же человек устал. Как, вероятно, болели его обмороженные руки! Эдик обижался на неловкое слово. Долго бурчал. Но шел!
— Иди, иди, Эдик! Там чай внизу! Горячий чай! Там палатка! Там ждут!
Да, там, в палатке, их ждали.
Но Иванов и Ефимов ничего толком не знали: рации у них не было, и о происходящем на горе они могли только догадываться. Ветра нет. Луна. Погода хорошая. Восходи!
Но это были трезвые и опытные альпинисты. Обычно они, взвесив все за и против, рассматривают свой шанс, как один к сотне. И тут неизвестно, в каком состоянии придут Балыбердин и Мысловский… С каждым часом надежда на благополучный исход убывает и убывает. По расчетам Иванова и Ефимова кто-то — или все вместе — должен вернуться к полуночи.
Они готовили ужин, горячий чай (Эдика не обманывали!). Временами Ефимов высовывался из палатки и кричал в ночь. Но никто не отвечал. Был момент, когда они хотели выйти навстречу. Но бессмысленность затеи остановила их.
Они сидели в палатке, ждали и экономили кислород. Только если не будет тронут штурмовой запас, у них сохранится возможность выйти на вершину.
Пятый лагерь стоял, если вы помните, примерно в двух веревках от Западного гребня. Ни первая, ни вторая двойка не оставили метки на повороте к нему. Если в темноте они проскочат место, где надо сворачивать, и уйдут вниз по гребню, ни Мысловскому, ни Балыбеодину не хватит сил подняться опять. И тогда уже ни Туркевич, ни Бершов, ни Иванов, ни Ефимов им не помогут.
'Я включаю приемник и ловлю Москву, — пишет в дневнике Иванов. — В конце выпуска неожиданно слышу сообщение: 'Сегодня в четырнадцать часов тридцать минут двойка советских альпинистов впервые поднялась на высшую точку планеты — Эверест, 8848 метров, по новому сложному маршруту — по контрфорсу юго-западной стены…'
В Москве сейчас ломают голову. Двое? Почему двое, когда хотели восходить четверками? Кто эти двое и где другие двое? Почему не сообщили фамилии? А раз так много вопросов, значит, что-то не в порядке. Так, разумеется, думали люди, хорошо знающие альпинизм, и родные. Для них мы не просто участники восхождения на Эверест, а дети, отцы, мужья, которых ждут дома живыми и невредимыми'.
Наступило пятое мая. Иванов с Ефимовым, предположив, что до рассвета четверо, возможно, закопаются в снег, решают ложиться. Хоть немного поспать! Завтра в любом случае их ждет большая работа.
Они могли спать без кислорода, но стоило закрыть глаза, как начинал душить кашель, дыхание прерывалось, судороги сводили ноги. Высота явилась к ним с визитом ночью… Но и без сна им не обойтись, если завтра идти на штурм.
Сон в пятом лагере — не отдых, это говорили все. Ночевка выматывает на этой высоте почти так же, как работа. Но отсутствие сна вынимает из запасников организма последние силы.
В палатке они нашли на три четверти опустошенный кислородный баллон. И одному бы этого кислорода было мало для ночлега, но они вдвоем присоединили шланги и заснули моментально. Подача кислорода была минимальной, а может быть, и вовсе символической. Возможно, мизерная доза ничего не добавляла легким и сердцу. Но она защищала психику. Сознание отметило: кислород есть, можно довериться ночи.
Им не понадобился будильник, чтобы не проспать утро. Оранжевое тело баллона лежало между ними бездыханным. Кислород кончился, сознание включилось. Опасность! Они проснулись в три часа утра. В палатке, кроме них, никого не было. Двадцать часов назад вышли к вершине Мысловский с Балыбердиным. Девять часов, назад покинули их Бершов и Туркевич.
Опять высовываются из палатки, и опять тишина. За стеной холод и темень… Луна зашла…
С рассветом, решают они, надо выходить на помощь, а пока разжигают примус и начинают готовить чай и кашу. Это долгое занятие: набрать снег, растопить его, вскипятить. Просто так, без подготовки, ни чай, ни кашу не сваришь — вода кипит, но там не то что ста, а и восьмидесяти градусов тепла не наберется.
Еду можно приготовить только в автоклаве, который сработал Сережа Ефимов. По его же покрою сшиты и пуховки и жилеты для участников гималайской экспедиции. Сейчас сидят они с Валей Ивановым в жилетах Сережиного фасона, варят в его автоклаве кашу с икрой, поскольку соли не нашлось, и вдруг слышат крики…
Пять часов тридцать минут! Четверке еще полчаса хода, но уже ясно, что живы!
Двое уставших и двое уставших смертельно. Но все идут своими ногами. У Володи Балыбердина закончился кислород, и он вновь без него. И Сережа Бершов без кислорода. Но это уже не имеет значения.
Ефимов высунулся по пояс из палатки, что-то кричит. Иванов изнутри теребит его:
— Все идут?
— Все!
Праздник! Самое страшное, что может быть, — обморожение. Но это уже не самое страшное. Первым в палатку ввалился Бершов.
— Живы?
— Живы!
— Были?
— Были!
Потом появился Туркевич. Мысловского и Балыбердина буквально втаскивают внутрь. Все возбуждены.
То, что сделали сначала Балыбердин с Мысловским, а затем Бершов и Туркевич, в обиходе называют спортивным подвигом. Я не сторонник очень громких фраз и наименований. Но то, что произошло, ей-богу, можно так назвать.
