важной составляющей общей скорости движения. В колесе 32 спицы. Специальные рычаги (эксцентрики) позволяют очень быстро снять и заменить колесо, так что мои помощники затрачивают на замену проколотого колеса меньше 10 секунд.
- А вы не устаете все время ехать вот так, наклонившись? - спросила Латрис.
- Да,- ответил я,- утомляет так, что потом спину не разогнуть, но это цена за скорость. Руль соответствует ширине плеч и изогнут вниз полумесяцем, чтобы гонщик мог занять позицию с наименьшим аэродинамическим сопротивлением.
- А почему седло такое маленькое?
Да, седло узкое и имеет контур, соответствующий анатомии человека,- ведь когда сидишь на нем по шесть часов не слезая, тебе не нужно, чтобы ноги постоянно терлись о его края. Лучше иметь жесткое седло, чем мучиться от боли. Даже одежда у гонщика выполняет определенную функцию. Она изготовлена из такой тонкой ткани не случайно: она должна плотно облегать твое тело, потому что ты носишь ее в самую разную погоду - ив жару, и в град. В сущности, это твоя вторая кожа. Шорты имеют замшевую вставку-седалище, а швы выполнены снаружи, чтобы не натирали.
Рассказав Латрис об устройстве велосипеда все, что мог, я стал рассказывать ей о ветре. Я описывал, как он обдувает мое лицо и развевает волосы. Я рассказывал, что это такое - быть все время открытым ветру, когда вокруг уходят в заоблачные выси вершины Альп, а вдали, в долине, блестит озеро. Иногда ветер обдувал меня как добрый друг, иногда становился злейшим врагом, а иногда подгонял в спину, как длань Господня. Я рассказывал, как летишь с горы на бешено вращающихся узеньких колесах, имея под собой опору шириной меньше двух сантиметров.
- Ощущаешь при этом такую свободу,- мечтательно произнес я.
- Вы любите велоспорт,- сказала она.
- Вы думаете?
- Я вижу это по вашим глазам.
То, что Латрис была ангелом, я понял однажды вечером, когда шел последний цикл химиотерапии. Я полудремал, лежа на боку, то засыпая, то просыпаясь, и наблюдал за тем, как прозрачные капли препаратов сочатся в мои вены. Латрис сидела рядом за компанию, хотя сил для общения у меня не было.
- Как вы думаете, Латрис,- спросил я шепотом,- выкарабкаюсь я или нет?
- Да,- сказала она.- Обязательно выкарабкаетесь.
- Надеюсь, что вы правы,- сказал я и снова закрыл глаза.
Латрис склонилась надо мной.
- Лэнс,- сказала она нежным голосом.- Я надеюсь однажды стать лишь плодом вашего воображения. Я не хочу оставаться в вашей жизни до конца ваших дней. Надеюсь, когда вы выйдете отсюда, мы больше никогда - никогда не увидимся. Когда вы выздоровеете, я хочу видеть вас в газетах, по телевизору, но только не здесь. Я надеюсь помочь вам, пока вы здесь, а потом уйти из вашей | жизни навсегда. Я хочу, чтобы вы говорили потом: 'Что за медсестра была там, в Индиане? Может, она мне приснилась?'
Ничего более приятного мне никто никогда не говорил. Я навсегда запомнил каждое сказанное ее слово.
Тринадцатое декабря 1996 года было последним днем химиотерапии. Я был почти готов ехать домой.
Незадолго до получения мною последней дозы VTP ко мне зашел Крейг Николс. Он хотел поговорить о более широких вопросах, связанных с раком, о том, что он назвал 'долгом вылечившегося'.
Это была тема, которая меня очень интересовала. За последние три месяца я не раз говорил Ни-колсу и Латрис: 'Люди должны знать об этом'. За время лечения я очень сдружился с другими пациентами, моими товарищами по несчастью. Правда, в основном я чувствовал себя слишком плохо, чтобы много общаться с ними, но однажды Латрис попросила меня сходить в детскую палату и поговорить с мальчиком, которому только предстоял первый цикл. Он был очень напуган и озабочен своей судьбой - совсем как я поначалу. Я сказал ему: 'Я тоже был очень болен. Но теперь выздоравливаю'. А потом показал свои водительские права.
За время лечения срок действия моих водительских прав истек. Я мог бы отложить процедуру их обновления, дождавшись, когда улучшится мое самочувствие и отрастут волосы, но решил не делать этого. Кое-как одевшись, я притащился в отдел транспортных средств и сфотографировался. Я был совершенно лысый, без бровей и ресниц, а кожа у меня была цвета голубиного подбрюшья. Но я, не смущаясь, смотрел в объектив и улыбался.
- Мне захотелось иметь эту фотографию,- сказал я мальчику,- чтобы не забыть, каким я был, когда вылечусь. Ты должен бороться.
После этого Латрис все чаще просила меня пообщаться с другими пациентами. Казалось, сам факт, что известный спортсмен был в таком положении и боролся так же, как они, помогал им. Однажды Латрис обратила мое внимание на то, что, хотя я продолжал засыпать ее вопросами, природа моих вопросов изменилась. Раньше все, что я спрашивал, относилось лично ко мне, к моему лечению, дозам, моим личным проблемам. Теперь же я спрашивал о других людях. Я как-то с изумлением прочитал, что той или иной формой рака страдают восемь миллионов американцев. Как же я мог считать свою болезнь уникальной, личной проблемой?
- Даже поверить не могу, что столько людей болеют раком,- сказал я Латрис.
- Вы изменились,- одобрительно произнесла она.- Начинаете мыслить глобально.
Доктор Николс сказал, что налицо все признаки того, что мне удастся войти в число тех счастливчиков, которым удалось обмануть рак. И быть может, по мере того как мое самочувствие будет улучшаться, я осознаю, что у меня в жизни есть более высокое призвание, чем одно лишь достижение собственного благополучия. Преодоленный рак может стать для этого весьма благоприятной возможностью, он же накладывает на человека определенные обязательства. Доктор Николс знал многих бывших пациентов, которые посвятили свою жизнь борьбе с этим злом, и надеялся, что я стану одним из них.
Я тоже на это надеялся. Я начинал видеть рак как нечто такое, что было дано мне во благо другим. Я хотел основать благотворительный фонд и спросил у доктора Николса, что он мог бы посоветовать на этот счет. Мне было еще не совсем ясно, какой будет основная цель этой организации; я знал лишь, что моя миссия - служить людям так, как мне еще не доводилось, и что я буду относиться к этому делу как к самому важному в своей жизни.
В моей жизни появился новый смысл, и он никак не был связан с моими подвигами и славой на поприще велоспорта. Кто-то, может быть, меня не поймет, но я перестал считать, что моя главная роль в жизни - быть велогонщиком. Отныне моей главной ролью станет другая - 'человек, переживший рак'. Я чувствовал, что накрепко привязан узами сочувствия к людям, страдающим от этой болезни и задающимся тем же вопросом, который не так давно мучил меня: 'Я умираю?'
Я поговорил о своих чувствах и намерениях со Стивом Вулфом, и он сказал:
- Я думаю, рак был послан вам судьбой. Вопервых, потому, что вы были способны одолеть его, а во- вторых, потому, что ваш потенциал как человека гораздо выше вашего потенциала как велосипедиста.
В конце третьего цикла химиотерапии я позвонил Биллу Стэплтону и сказал ему: 'Разузнай, что нужно предпринять, чтобы открыть благотворительный фонд'. После этого Билл, Барт и еще один мой близкий друг, велосипедистлюбитель Джон Кориот, встретились со мной в одном из остинских ресторанов, чтобы обсудить этот вопрос. Мы еще не знали, что нужно сделать, чтобы открыть фонд, и где взять деньги, но к концу ланча нам пришла идея устроить благотворительную велогонку вокруг Остина. Мы назвали ее 'Гонка за розами'. Я спросил, у кого есть время, чтобы заняться воплощением этого проекта, и руку поднял Кориот. Он работал барменом в ночном клубе, где я в прошлом, бывало, прожигал свою жизнь, а иногда и подрабатывал барменом. Джон сказал, что его рабочий график позволяет ему посвятить данному проекту достаточно времени. Это было наилучшее решение: мы не хотели слишком увеличивать накладные расходы, нанимая людей, чтобы все, что нам удастся собрать, отдать на благотворительные цели.
Но основная цель создания благотворительного фонда долгое время ускользала от меня. Я понимал, что мой случай исцеления был достаточно уникальным, поэтому люди непременно прислушаются ко мне, но не хотел превращать фонд в свою личную трибуну. Я не считал себя кем-то особенным и не знал точно, какой была моя личная заслуга в собственном исцелении. Так что с целью существования фонда я еще не
